Дневник. Том 2

странно и мрачно, группами, по четыре человека, прогулива

ются баварцы — им тревожно и не по себе среди этого мертвого

оцепенения.

Четверг, 2 марта.

Девять часов утра, и все еще ничего. У меня удивительное

чувство облегчения. Быть может, мы все-таки избежим наше

ствия пруссаков. Я спускаюсь в сад. Безоблачное весеннее

небо, все залито юным солнцем, все звенит от птичьего гомона.

Природа, о которой я — увы! — наговорил так много гадостей,

жестоко мстит мне. Мой сад теперь всецело поглощает мои

помыслы, мои стремления.

Пытаюсь добраться до Парижа и, несмотря на мое нежела

ние видеть пруссаков, дохожу до Пасси. На Мюэтт, у штаба

сектора — часовые-баварцы. По улице прогуливаются солдаты —

спокойно, никого не задирая, прохаживаются взад-вперед и с

глупым видом рассматривают ручки зонтиков.

У каждой двери виднеется баварский берет. Несмотря на

желтый плакат, призывающий торговцев закрыть лавки, все

они открыты. Буржуа и рабочие равнодушно смотрят на при

шельцев. Среди прохожих мне встречается несколько старух,

чье возбуждение выдают их гневные взгляды и поток руга

тельств, которые они выплевывают на ходу из своих беззубых

ртов.

Когда я выходил из дома, мне сказали, что подписан мир и

что сегодня в полдень они уберутся. В Пасси мне сообщают, что

прибывают новые части и что их расквартируют в домах

Отейля. Я возвращаюсь к себе. Я жду весь день, и когда раз

дается звонок, говорю себе: «Это они!» Жду весь день, жестоко

116

взволнованный тем, что мой дом будет занят этими победите

лями, в чьей стране мой отец и мои дядья с отцовской и мате

ринской стороны столько лет подряд ставили мелом на дверях

отметки о военном постое.

Пятница, 3 марта.

Меня разбудила музыка — их музыка. Великолепное утро,

озаренное ярким солнцем, равнодушно взирающим на челове

ческие катастрофы, как бы они ни назывались — победа под

Аустерлицем или взятие Парижа. Ослепительная погода, но

небо оглашается вороньим карканьем, которого здесь никогда

не услышишь в это время года, — воронье тянется за армиями

пруссаков, как черный эскорт. Они уходят! Наконец-то они по

кидают нас! Трудно поверить в свое избавление; и в состоянии

какой-то отупелости и изнеможения обводишь взглядом милые,

дорогие тебе вещи — они не вывезены в Германию.

Избавление явилось мне в образе двух жандармов, которые

прискакали галопом, чтобы вновь взять под свою власть буль

вар Монморанси.

Люди, идущие со мною рядом, ступают осторожно и неуве

ренно, счастливые и так похожие на выздоравливающих, кото

рые в первый раз пошли после болезни. В Пасси не осталось

никаких следов оккупации — кроме цифр, написанных мелом

на воротах и на ставнях магазинов и означающих число сол

дат, которых жители должны были взять на постой.

Елисейские поля запружены взбудораженной и говорливой

толпой, — люди гуляют, словно бы и не замечая мстительного

разгрома кофейни, той, что во время оккупации каждый вечер

была открыта для пруссаков.

Воскресенье, 5 марта.

На всем пути от Булони до Сен-Клу на окнах проветрива

ются матрасы, которые мобильные гвардейцы соизволили оста

вить местным жителям. Сен-Клу с его рухнувшими домами и

почерневшими от пламени окнами похож на серую беспорядоч

ную груду камней в каменоломне.

Условия мира кажутся мне столь тяжкими, столь подавля

ющими, столь губительными для Франции, что я боюсь, как бы

война не началась снова, раньше чем мы будем готовы к ней.

Суббота, 18 марта.

Сегодня утром разносчица хлеба сообщила мне, что на

Монмартре идут бои *.

117

Я выхожу на улицу и сталкиваюсь со странно безразличным

отношением к тому, что происходит на Монмартре. Население

Парижа за эти шесть месяцев видело столько, что его, навер

ное, уже ничто не может взволновать.

Добираюсь до Орлеанского вокзала, где находится тело сына

Гюго *. Старик Гюго принимает в кабинете начальника вокзала.

Он говорит мне: «Вас постигло несчастье и меня тоже; но со

мной не так, как с другими, — два страшных удара за одну

жизнь!»

Процессия трогается в путь. Странная толпа, в которой я

замечаю всего двух-трех литераторов; зато здесь полно мягких

шляп, и по мере того как кортеж продвигается вперед и всту

пает в кварталы кабачков, в него просачиваются пьяницы

и, шатаясь, становятся в конец. Седая голова идущего за

гробом Гюго, в откинутом капюшоне, господствует над всей этой

пестрой массой, напоминая голову воинственного монаха вре

мен Лиги. Вокруг меня только и говорят, что о провокации;

высмеивают Тьера. И меня ужасно раздражает Бюрти своим

хихиканьем и полным непониманием того, какая грозная рево

люция зреет вокруг нас. Мне очень грустно, и я полон горест

ных предчувствий.

Вооруженные национальные гвардейцы, сквозь строй кото

рых прокладывает себе дорогу наша процессия, салютуют Гюго,

и мы вступаем на кладбище.

Гроб не проходит в усыпальницу. Вакери использует этот

инцидент, чтобы произнести длинную речь; он уверяет, что мо

лодой Гюго — мученик и что умер он в борьбе за Республику.

Как раз к этому времени Бюске успел нашептать мне на ухо,

что покойный просто-напросто сгорел от излишеств в своей су