Добровольческая армия в «Ледяном» походе

Общеизвестно краткое резюме, приводимое А.И. Деникиным. Оно включает лишь самые общие данные и не содержит каких-либо выводов: «Армия выступила 9 февраля и вернулась 30 апреля, пробыв в походе 80 дней. Прошла по основному маршруту 1050 верст. Из 80 дней – 44 вела бои. Вышла в составе 4 тысяч, вернулась в составе 5 тысяч, пополненная кубанцами. Начала поход с 600–700 снарядами, имея по 150–200 патронов на человека; вернулась почти с тем же; все снабжение для ведения войны добывалось ценой крови. В кубанских степях оставила могилы вождя и до 400 начальников и воинов; вывезла более полутора тысяч раненых…»[474]

. В дальнейшем характерной чертой мемуаров участников 1-го Кубанского похода стало отсутствие каких-либо претензий на серьезный анализ. На первый план традиционно выступал героический пафос описываемых событий. В качестве результата антибольшевистской борьбы весной 1918 года на Юге России обычно подчеркивалось расширение ее масштабов, при этом известная роль Добровольческой армии в ней лишь подразумевалась, но никоим образом не исследовалась. Едва ли не единственным масштабным исследованием, лишенным мемуарного компонента, является «Российская контрреволюция в 1917–1918 годах», которая принадлежит крупнейшему военному специалисту русского зарубежья генералу Н.Н. Головину. От многочисленных работ, появившихся в эмиграции, ее отличает ряд неординарных оценок, не свободных, впрочем, от личных пристрастий автора.

Несмотря на обилие публикаций о 1-м Кубанском походе, вышедших за рубежом, первенство в аналитической разработке этой традиционно «белой» темы все же принадлежит советским историкам. Известный военный историк Н.Е. Какурин, еще в 20-е годы рассматривавший в своих работах 1-й Кубанский поход как самостоятельный эпизод начального периода Гражданской войны, пришел к выводу, дающему методологическую основу для изучения его итогов: «По существу и по форме выполнения корниловский поход явился партизанским набегом, военное значение которого было бы само по себе ничтожно, если бы не обстоятельства, которые спасли Добровольческую армию от окончательного разгрома. Обстоятельствами этими являлись: сдвиг в настроениях казачьей массы на Кубани и приближение волны германской оккупации с запада, что отвлекло внимание советского командования. В силу этих обстоятельств остатки Добровольческой армии сделались стержнем, вокруг которого начали нарастать и формироваться контрреволюционные образования Северного Кавказа, выросшие в дальнейшем в течение лета 1918 г. уже в настоящую армию»[475]

. Выводы Н.Е. Какурина представляются нам наиболее удачными, так как, с одной стороны, автор дает оценку похода в контексте развития гражданского конфликта на Северном Кавказе весной 1918 года, с другой – определяет его значение с позиции истории Гражданской войны в целом.

Однако оригинальные и перспективные идеи Какурина не получили дальнейшего развития. Возобладавшая с 30-х годов трактовка Гражданской войны как борьбы масс трудящихся под руководством большевиков против белогвардейцев и иностранных интервентов не могла способствовать объективному и всестороннему исследованию гражданского конфликта. Борьба антисоветских сил освещалась историками фрагментарно и, как правило, преподносилась тенденциозно, а анализ подменялся констатациями. Все это в полной мере коснулось отражения 1-го Кубанского похода отечественной историографией. В монографии А.П. Алексашенко «Крах деникинщины» (1966) описание похода благополучно уложилось в девять строк[476]. Уровень анализа мы можем оценить на примере работы Н.А. Ефимова «Разгром Корнилова на Северном Кавказе» (1977), одной из немногочисленных, целиком посвященных 1-му Кубанскому походу. В ней автор в качестве главной причины поражения Корнилова видит решительное сопротивление трудящихся Северного Кавказа, которое осуществлялось под руководством коммунистов[477]. Не ставя целью критиковать автора, отметим все же, что такой вывод, когда успешное сопротивление одного из участников военного противостояния становится причиной неудачи или поражения другого, является скорее достоянием формальной логики, нежели исторического анализа.