Дочь ведьмы

– Иэн? Ты про него?

Я кивнула.

– Но я люблю… Он меня любит.

– Как и Саймон меня любил.

– Ты хочешь сказать, что Иэн – это Гидеон? – теперь она яростно покачала головой. – Нет! Нет, я не хочу это слышать.

– Ты должна.

– Не стану!

– Теган! – Я опустилась рядом с ней на колени и крепко схватила ее за плечи. – Я знаю, как тебе больно.

– Не знаешь, откуда тебе знать.

– Знаю! Я знаю, каково это – любить и потерять. Но ты должна принять правду; ты должна меня выслушать.

Она заплакала.

– Прошу тебя, – мягко произнесла я, привлекая ее к себе. – Послушай…

Я подкинула в огонь полено и заставила его заняться.

– Я расскажу тебе последнюю историю.

Пашендейль, Фландрия

1917 год

1

Я сошла с поезда в Сен-Жюстине, в двенадцати километрах к юго-западу от Пашендейля, там, где, по сути, был всего лишь полустанок. В мирное время по его платформе ступало немного ног, дожидавшихся нечастых и полупустых поездов. Теперь, даже среди ночи, когда большинство людей предпочло бы спать, будь у них выбор, он стал местом безостановочного движения, местом важным и значительным. Здесь высаживались возвращающиеся части, раненых грузили в поезд, многих на носилках, остальных на костылях, все были вымотаны боями и твердо устремлены домой. Вместе с небольшой группой хирургов и медсестер я пробралась сквозь толчею, от которой кружилась голова, и вышла со станции на главную улицу. Сен-Жюстин был всего лишь деревней, и деревней ничем не примечательной. Если бы не его расположение у железной дороги и не гибельная близость к фронту, я бы, скорее всего, никогда не услышала об этом местечке и не увидела его. Но теперь оно навеки врезано в мою память: одно его название вырывает меня из настоящего, но оно неразрывно связано с болью и потерей. Слово само по себе звучит красиво, и губы, произнося его, невольно улыбаются: Сен-Жюстин… Я никогда не видела места, сильнее склонившегося под грузом человеческих страданий и горя. На главной улице в то время имелось несколько пустых магазинов, кафе, пекарня, лишенная тепла и запахов, церковь с забранными досками витражами, покинутая школа и парочка неприметных домишек. Жилые здания понемногу исчезали, по мере того как дорога поднималась на небольшой холм, по другую сторону которого был поставлен временный госпиталь. Или, правильнее сказать, первичный пункт приема раненых (ПППР) номер 13, Сен-Жюстин. Номер 13 ему вполне подходил. Он состоял из множества палаток, шатров и деревянных времянок. Под летней луной белая, словно кость, парусина тускло блестела и выглядела неподобающе яркой. Если бы можно было отрешиться от топота марширующих ног, лающих приказов, стонов с носилок, которые поспешно проносили мимо, и от далекого гула тяжелой артиллерии, можно было бы вообразить, что натолкнулся на огромную, щедрую ярмарку накануне открытия. Но не слышать эти звуки было невозможно. Я и теперь слышу их бессонными ночами.

Я приметила вход в приемный шатер и вместе с угрюмой девушкой по имени Китти из добровольческой части первой помощи предложила свои услуги сестре, которая попалась нам навстречу: широкоплечей девушке, из-под белого чепца которой выбивались надо лбом рыжие кудри.

– А, свежие лица. Отлично! Надеюсь, вы поспали в дороге; здесь вам это удастся редко. Идите за мной, я отведу к старшей сестре, – сказала она, ни на секунду не останавливаясь; шла девушка быстрым, каким-то неженским шагом. – Я Арабелла Гау-Стрэппингтон, но, ради всего святого, зовите меня Стрэп; пока это все выговоришь, глядишь, война кончится.

Мы шли сквозь бесконечный поток врачей, сестер, санитаров, носильщиков и ходячих раненых. Стрэп пересекала местность удивительно резво для кого-то столь крупного, и ее сестринская форма раздувалась, как парус под ветром. Мы с Китти спешили следом.

– Не робейте перед нашей дорогой начальницей, – бросила Стрэп через плечо. – Широко замахивается, да не больно бьет. Ну, пока не ударит, конечно.

Она засмеялась собственной шутке так, что у нее затряслись плечи, а ее хохот потонул в звуках стрельбы.

Женщина отвела нас к палатке поменьше, где находился пост начальства. Старшая сестра Рэдклифф, избегавшая более официального «комендант», была внушительным существом. Она источала деловитость и здравый смысл и держалась как человек, привыкший, что его беспрекословно слушаются. Мы стояли перед ней, а она сидела за столом. Несмотря на то что Стрэп нас представила, старшая сестра не спешила заканчивать то, что писала. Наконец она положила перо и взглянула на нас поверх очков в стальной оправе. Вздохнула, словно была разочарована качеством новобранцев. Сверилась с журналом.

– Младшая сестра Уоткинс…

– Да, старшая сестра. Китти Уоткинс.

Девушке было не больше двадцати пяти лет, однако на лице ее застыло выражение немолодой усталости.

– В ДЧПП с 1916 года, – прочла старшая сестра. – Небыстро вы откликнулись на призыв, да?

Она взглянула на Китти с искренним недоумением.