Дочери лорда Окбурна

– Как вы добры, что позволили мне войти, мама; какое имя дадут ему? Его ведь надо крестить.

– Конечно, Франциск, Люси.

– Но я слышала, как папа сказал, что наследник Окбурнов должен непременно называться Джоном. Был… о, это был давно, один очень знаменитый Джон, граф Окбурн.

– Этот вопрос решит папа, дитя мое.

– Мы не можем спросить его об этом сегодня; ему хуже и…

– Хуже? – Спросила графиня, дрожа от страха, между тем как сиделка, бывшая около нее, подняла палец, чем хотела напомнить графине, как вредно для нее каждое лишнее слово, утомляющее ее.

Люси покраснела: она раскаивалась, что говорила слишком много.

– Сиделка, вы мне сказали, что графу сегодня лучше.

– Миледи, большой перемены нет, можно даже сказать, что он поправляется. Милорд страдает и это леди Люси называет ухудшением болезни; но таково свойство подагры, что она несет много страдания.

– Люси, скажи мне правду, я прошу тебя именем твоего отца. Я вижу, что ему хуже и, что от меня это скрывают. На самом ли деле он чувствует себя много хуже?

Люси не находила ответа и не знала, что делать; она была в отчаянии от своей болтливости. Опасение несчастия придает особую проницательность нашему взгляду, и леди Окбурн заметила ее замешательство.

– Дитя мое, – продолжала она взволнованная, – помнишь ли, как три месяца тому назад твой отец упал с лошади, и нам так неясно доложили об этом приключении, что мы не знали, опасна его рана или нет. Ты хорошо помнишь, не правда ли, то страшное сомнение, в котором мы находились и как мы молились Богу, чтобы узнать правду – какова бы она ни была, чем оставаться в этой ужасной неизвестности.

– О, мама, – прервала ее Люси, закрывая лицо руками, как бы желая отстранить от себя какое-то воспоминание, – не говорите об этом. Я хочу вспомнить только одну вещь, что он возвратился домой почти здоровым и невредимым. Но правда, какова минута ожидания!

– Люси, дорогое дитя, ты возобновляешь ее сегодня для меня, – сказала графиня. – Это выше моих сил. Я с мужеством вынесу верное несчастие, но не эту неизвестность.

Люси подумала, что она права и что все было лучше сомнения, особенно при этой тревоге, в которую она сама ввела ее.

– Я ничего не утаю от тебя, мама. Папе хуже, но я не думаю, чтобы за него надо было опасаться. Я часто видела его страдающим так же сильно, как сегодня, раньше… перед тем, как ты пришла сюда.

– Люси, – сказала леди Окбурн, взяв ее за руку, – если состояние твоего отца ухудшится, если он будет в опасности, ты мне об этом скажешь, не правда ли? Я рассчитываю на тебя…

И когда Люси хотела отнять свою руку:

– Нет, ты не уйдешь отсюда, раньше чем мне это обещаешь.

– Хорошо, мама, я обещаю тебе это, – сказала Люси. Леди Окбурн вздохнула свободно.

Конечно, обязанностью сиделки было помешать исполнению этого обещания, и она для этого обратилась к мисс Сноф, которая была наставницей Люси.

Лорд Окбурн не согласился, чтобы жена его продолжала заниматься воспитанием его дочери, и графиня только наблюдала за этим.

– Нельзя, мисс Сноф, – сказала сиделка, – чтобы леди Люси узнала об опасности, в которой находится граф. Она обо всем болтает с графиней, а такая весть может стать роковой для роженицы.

– Разве граф в опасности? – спросила с живостью мисс Сноф.

– Я немного понимаю в болезнях, потому что хожу только за роженицами, но я уверена, что у него подагра в желудке!

– Но тогда смерть неизбежна, – пробормотала мисс Сноф встревоженно – О нет, не всегда. Самый плохой признак, как говорят люди, это то, что он изменил свой дурной нрав.

– Кто это говорит, кто сказал, что это плохой признак.

– Прислуга. Негр только и делает, что вздыхает и плачет за его постелью; он бы хотел услыхать, как его хозяин по обыкновению сердится на него. Но пусть леди Люси не знает этих подробностей, прошу вас; я скажу об этом и другим.

Мисс Сноф одобрительно кивнула головой и сиделка, отдав приказание другим, возвратилась к леди Окбурн.

Смеркалось, графу становилось хуже. Страдания его, сделавшиеся невыносимыми, не оставляли его ни на минуту. Если бы этому не мешала толщина стен и полов, леди Окбурн могла бы слышать его стоны. На следующее утро он был спокойнее. Тем не менее у него был консилиум трех докторов.

– Здание начинает рушиться, – сказал им граф, – дерево более не держит, оно сгнило; все кончено.

Граф был прав; но доктора, хотя хорошо сознавали истину, не хотели ему признаваться, что он умирает. Граф своим обычным грубым тоном, который он опять принял в эту минуту, сказал, что слова их не могут обмануть его.

– Вы всю жизнь обманываете людей, – вскричал он, – вы утверждаете вашим больным, что они здоровы, даже когда знаете, что раньше, чем кончится день, они заснут! Быть может, такой образ действия хорош для известных больных, – для женщин и детей, но не для меня.

Голос графа стал очень слаб, ему дали лекарства, вытерли лоб.