Доктор Барченко (СИ)

  - Книги мы сложили там, потому что их много, примерно две тысячи томов, нигде больше столько не разместишь, а дом уже несколько лет пустует. Пан Тарновский, бывший владелец этих мест, уехал заграницу, имение передал родственникам, но они здесь тоже не живут. Заколотили окна и уехали, объяснил священник.

  Дом управляющего вырастал из запущенного, тенистого сада, вырисовываясь сквозь неухоженные кроны яблонь и груш, черепичная красная крыша мелькала вдали, ветер рвал торчащий флюгер - бородатого чертика, что не понравилось Чаплину. Хотелось сбежать от чертовщины, да не вышло.

  - Когда-то трудился садовник, рассказывал отец Валериан, но теперь все превратилось в непроходимые заросли, грустно сказать - мы полоза на днях поймали, толщиной в мою руку, измерили линейкой, да отпустили восвояси, пусть ползает. Привыкли, что все вокруг чужое, панское...

  Священник подвел Чаплина к высоким каменным ступенькам.

  - Вот, это здесь, сейчас откроем. Комнаты закрыты, все, кроме одной. Там и поселитесь. Она самая тихая, теплая, с меблировкой, а остальные стоят голые, обои и то сорвали.

  Чаплин хотел спросить, почему именно эта комната осталась нетронутой, но, наверное, местные жители хранили комнату для нового управляющего, и он успокоился этой мыслью. Комната и впрямь оказалась неплохой. Неистертый паркет, невыгоревшие дорогие обои, почти новые широкий диван, столик-конторка, гардероб и резной комод, бархатные шторы с пышными кистями, треугольный коврик у входа, венецианские окна...

  - Управляющий, кажется, жить умел - присвистнул Чаплин, разглядывая картину перед диваном. Томная африканка поддерживала левой рукой спадающую шкуру леопарда. - Умел жить - повторил он.

  Старинное зеркало, примостившееся в углу, привлекло зеленевшей оправой, сотканной из медных веток терна. Иглы выходили за пределы оправы и отражались в подозрительно чистом стекле.

  - Почему терн, а не плющ, не лоза, не розы? Хотя, наверное, раз Тарновские, значит терн.

  У зеркала, которое называли кто венецианским, кто муранским, таилась одна странная особенность. В него нельзя смотреться в грозу. Когда черное небо прорезали желтые, оранжевые или белые стрелки молний, зеркало отказывалось отображать. Оно показывало фантастически четкие, яркие картины неведомых мест, деревья, цветы, здания, реже людей и животных. Чаплин о зеркале ничего не знал. Он спокойно смотрелся в него, не ждал со страхом грозы, да и вообще редко вглядывался в обстановку комнаты. Приходил вечером, ложился спать, чтобы уйти рано утром. Работа не утомляла. Чаплин любил книги, с удовольствием проводил в их окружении целые дни, за исключением воскресенья, когда все сходились на службу, и отец Валериан не отворял дверь комнаты-хранилища, где терпко пахло мышами, воском, бумагой, полынью.

  По воскресеньям Чаплин гулял в окрестностях, рассматривая распятия на перекрестках, ручей, петляющий в холмах, рукотворный лесок, заросли орешника и волчьей ягоды. И думал. Мысли эмигранта спутаны, прыгают от одного горького воспоминания к другому, от революции к войне, от Бреста к Варшаве, почему все так, а не иначе. Но наступал понедельник, возвращался к разборке церковных книг, приучая глаз различать разные шрифты, вносил новые записи в толстую книгу-каталог, оценивал ветхость того или иного тома, ничуть не тоскуя по утраченной жизни офицера полиции.

  - Здесь только я и история - полушутливо говорил он.

  Иногда Чаплин позволял себе фантазировать, кем были авторы и читатели этих книг, почему дорогие пергаментные фолианты с серебряными застежками, а иногда и инкрустированные, приносились в дар церкви, не пытались ли ими искупить грехи, он придумывал эти грехи, мелкие и крупные, смертные и простительные.

  Среди книг он чувствовал себя спокойно и уверенно.

  - Коллекция неплохая, говорил Чаплин священнику, я, разумеется, не букинист, но кое-что в этом понимаю. Кстати, обнаружил у вас католические книги, вы, наверное, не обращали на них внимания, а ведь тоже прелюбопытные экземпляры. Например, польский молитвенник "К Святому Сердцу", с дарственной надписью некому Аврааму Исаевичу, крестнику пана Тарновского.

  - Да, это католическое - согласился отец Валериан.

  Чаплин снял молитвенник с полки, раскрыл первую страницу и удивился: надписи пана Тарновского не было.

  - А, она с той стороны, сказал священник, раз для еврея, с конца по-нашему, их буквы же в обратную сторону.

  - Точно, убедился Чаплин, есть надпись, даже место указано - город Бар.

  - Он неподалеку.

  - Выходит, этот Исаевич передумал креститься?

  - Почему же? Наверное, ему пришлось срочно покинуть Бар, опасаясь гнева бывших единоверцев, а молитвенник остался у пана Тарновского.

  Времена были жестокие, выкреста никто не жаловал, могли и живьем в землю зарыть.

  Отец Валериан ушел, Чаплин остался наедине с кипами книг, думая не о каталоге и не о реставрации изгрызенных томов, а о парадоксальном пересечении судеб. Потомки того Авраама Исаевича, наверное, хотели бы взять себе молитвенник, но это свалилось почему-то на меня, постороннего. Обидно, я никого из них не знаю, и связаться с ними не могу.