Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Но что это? Будто сама собой шевелится в земле ржавая прошлогодняя листва, шуршит жухлая трава. Шлеп!.. Шлеп!.. Да это лягуха! Серая лягуха на серых листьях, тяжелая… С трудом перепрыгнула через ветку и замерла. Ой, еще одна! И еще!.. А эта плюхнулась в углубление с залежавшимся снегом и села там. Пьет ледяную воду, отдыхает. Громко вздохнула, вытянулась, приподнялась на задних лапках и сделала еще прыжок. Господи, да их тут множество: целое войско! И все движутся в одном направлении, ни вправо, ни влево не сворачивают… плюх, плюх… восемь… десять…

– Дуняша, что это? – Наташа с ужасом глядела на лягушачье шествие.

– Это они пошли икру метать, барышня, – объяснила Дуня. – После зимы ослабли… а кровь-то, всё едино, играет: весна, вот они и идут к пруду, так-то вот каждый год.

– Какая у них кровь, что ты говоришь? Это же лягухи, они голодные, сонные… Гляди, гляди, перепрыгнула через сучок, посидела – и опять.

– Так Богом устроено. Жизнь, – пояснила Дуня.

«Да, жизнь», – подумала Наташа, вздыхая и оглядываясь вокруг.

В воздухе пахло снегом и свежестью, а деревья звенели ветками все громче. Береза старая, каменистая, черноствольная, а за ней молодые белые деревца, тянущие к солнцу тонкие веточки, похожие на бусы.

Земля вокруг дуба усыпана гремучими листьями, а вверху сухие, скрюченные ветки, будто заломленные в отчаянии руки. Дуб этот стоял, должно, здесь не только при отце ее, фельдмаршале, но и при деде, прадеде… И все так же крепок, могуч. Листья пока мертвы, но пройдет немного дней, солнце даст им силу, и они оживут, заполыхают зеленым пламенем – снова жизнь!.. «Не так же ли у меня? Минует горе, вернется радость… Простят меня братья и сестры», – думала Наталья.

Вдали послышался конский топот. Вот и он! Стоит во весь рост в коляске, выскакивает к ней, глядит с отчаянной решимостью:

– Друг мой сердешный, ладушка моя! Не раздумала ли? В последний раз говорю: откажись, не вяжи судьбу свою с моею, ежели не любишь!

– Люблю…

– А не покаешься?

– Не покаюсь! Ни в жизнь не покаюсь!

– Ну, тогда – с Богом! – подхватил невесту, рядом усадил, свистнул, и кони помчали к церкви в Горенки…

* * *

У кого свадьбы многолюдные, шумные, с великими застольями, с песнями-плясками, шутами-таратуями, скоморохами, у кого на венчании – толпа сродников, ждущих молодых, а тут от невестиной стороны только две старушки, дальние родственницы, – ни братьев, ни сестер… Радость, настоянная на горечи, вино, перемешанное со слезами, вместо меда полынь – вот чем было венчание графини Шереметевой и князя Долгорукого.

Истинно – «Горенки» от слова «горе». Здесь прощались перед дальней дорогой в ссылку. А в тот день, 8 апреля 1730 года, лишь ступила невеста на крыльцо, выйдя из церкви, старушки, сродницы ее, откланялись, и отправилась она одна-одинешенька к новым родичам в дом. Каково-то встретят? Полюбится ли им, полюбятся ли ей они?

Встретили, как полагается, хлебом-солью. Рюмки поднесли на пуховых подушках, выпили – и оземь! Усадили за стол, полный яств. Бледная, еле живая, сидела Екатерина Долгорукая, сестра жениха, невеста почившего императора. Горько улыбались братья его – Александр, Николай, Алексей. Над Натальей словно нависло невидимое темное облачко печали.

Свекор тихо переговаривался с женой своею, Прасковьей Юрьевной. Екатерина, сидевшая поодаль, встала и вышла из-за стола. Еще бы! – ведь ее горе пострашнее: была невеста царская – стала вдова соломенная, да что-то, видно, еще с ней приключилось – уж не брюхата ли? Наталье про то не сказывали, а спросить не положено. Свекровь глядела на невестку ласково, но угощала только сыновей своих.

Единый был свет в окошке теперь – муж Иван Алексеевич. Он сидел в задумчивости, не выпуская ее руки из своей. А потом вдруг вскинул голову, живым огнем сверкнули глаза, и проговорил громко:

– Знайте: спасительница моя единственная – Натальюшка! Дороже ее нет у меня никого. – И опять опустил голову. А потом взял гусли и запел-запричитал грустно-веселое:

Беспечальна мати меня породила,гребешком кудрецы расчесывала,драгими портами меня одевала

и, отошед, под ручку посмотрела:хорошо ли мое чадо во драгих портах?А в драгих портах чаду и цены нет!..

Ночью молодые вступили в опочивальню. И никто, кроме месяца молодого, народившегося, туда не заглядывал, лишь ему ведомо, как отчаянно ласкал князь жену, как настойчивы были умелые его руки, а поцелуи страстного рта – как следы лепестков на ее теле… Чуть не три дня не выпускал князь робкую жену свою из опочивальни…

А с третьего дня молодым положено было навещать родственников, близких и дальних. В первую очередь к дяде Сергею Григорьевичу направились.

Заложили коляску, сели. Братья и сестры вышли на крыльцо проводить, даже Катерина появилась – изменившаяся, похудевшая, с темными кругами под глазами.