Домовая любовь

Хвост, чтобы не мешался, ношу в кармане шушуна. Достаю, чтобы смахнуть пыль с книжных страниц, снять паутину с углов или погнать паука. Чтобы не споткнуться в длинной юбке, когда надо лазить, затыкаю её в борты сапожных тапок. Получаются широкие штаны. Волосы собираю в косы, иногда в три, иногда в пять, иногда в десять. Количество кос зависит от грусти. Чем мне грустнее – тем больше кос. Волосы достают мне до конца спины и состоят из толпы разноцветных прядей: рыжих, седых, чёрных, пепельных, соломенных и коричневатых. Иногда проступают красные, зелёные и синие. На всём моём теле шерсть пепельного цвета. На морде серый пух. Волосы расчёсываю раз в четыре дня, шерсть на теле – всегда после помывки, то есть еженедельно. Чистотень – моя обязательность. Другие моются раз в полгода. Это не годится. В доме начинает пахнуть – это безобразно. Жильцы принимаются поднимать полы, выбрасывать нужные вещи, лить одеколон по углам, ещё они бродят, двигают носами и думают о переезде. А всё потому, что кто-то давно не мылся и воняет, почти как проклятый кот. Я пахну, по-чти как помытый человек, потому что одалживаю у жилички шампунь и гель для душа с экстрактом пиона или ванили. У меня кривоватые нижние лапы, и я немного переваливаюсь при ходьбе, но это ничего, зато я красиво танцую.

Я Буйка великолепная!

Разноцветная,

сильная и ловкая,

ушастая и хвостатая,

буйная и храбрая,

красивая и вообще.

Дом со мной

как за крепостной стеной.

Мои крепкие когти

никогда не выпустят

обязанностей и долга.

Домовою,

домомою,

домопою,

домохраню,

домолюблю!

3.

Я и её видеть не видывала,

слыхом не слыхивала,

нюхом не нюхала,

не знала, не жалела.

Она уходила в девять,

приходила в девять,

иногда позже.

Тушила овощи или бескостную курицу,

разваривала рис или гречку

или недоваривала макароны.

Жевала их сыроватые с сыром,

запивала винной кислятиной.

Заливала чай пакетный, травяной или чабречный,

жевала с ним с-семечками-печенье или бээ-горький шоколад

(я привыкала долго к её так-себе-еде),

потом смотрела в компьютер или телефон

наладонный.

Засыпала, во сне посапывала,

сны видела – не особо сказки.

По выходным читала, смотрела компьютер

или телефон наладонный.

Не водила никого – это славно,

а то я б засы́пала гостевые глаза пылью.

А чего её жалеть?

Она мне чужая жиличка,

живёт, и живёт, и живёт

в моём доме.

Заплетена уже двенадцатая коса!

Ревность моя поначалу

скалилась.

Я грустно выла:

мой возлююююбленный дом,

жили мы вдвоееееееём

(это для песни,

а по правде – до девицы жила

с двумя детьми семья,

до этого – два вахтовых,

прежде ещё – женщина и ребёнок,

до неё – учебный парень.

Всех теперь я упомню,

но сильно лениво перечислять.

Как перед последней съехала семья

целый месяц

квартира была моя).

А вот теперь я раздуваю ноздри,

а вот теперь рычу я,

а вот теперь новая жилиииииичка,

пробралась, как в дерево личиииинка,

с человеческим лииииииичиком,

молодая, высокая, большеногая.

Волосы бесцветные, бессильные.

Ходит моими полами,

дышит моими стенами,

вылёживает мой матрас.

Злилась, заплетала тринадцатую, четырнадцатую,

пересаливала еду жиличке,

плевала в питьё жиличке,

скалкой стучала по ночным подоконникам,

в унитаз кидала белые рулоны.

А потом оказалось,

что к дому у неё нет любви,

нет страсти,

нет жалости:

дёргает шторины,

курит в стены

(нет чтобы идти на лоджию),

плюхается в стулья,

забывает пыль за мебелью.

К дому моему она равнодушна.

Я же всех их знаю,

этих в-Москве-Москвы-ищущих:

дом для них – метро ответвление,

маленькая отдельная остановка, где можно

поесть, помыться и поспать.

Они только за близость к метро

дом и любят.

Но разве это любовь?

Я подумала: спокойно, Буйка.

И успокоилась.

Только ты домолюбишь,

и нету твоей домолюбви сильней.

4.

В карантин мы засели вместе.

Жиличка как всегда

в восемь встанет,

сметаны нежирной покушает,

кофия пригубит, три своих волосинки зачешет,

рубашечку наденет.

Компьютер пожмякивает,

в компьютер говорит и смотрит

или в телефон наладонный.

Кощеистая, плечи квадратиком,

щёки вьямистые.

Это некоторые хозяева

с людских столов кормятся.

А я если с ейного питаться буду,

то всю красоту растеряю.

Буйка-то запасливая: крыс засушила,

воробьёв, голубей навялила,

моль засолила,

мух ещё с того лета засахарила.

Домоработаю себе,

плесень с пылью заговариваю,

по углам и стенам плюю,

клещей домашних

из мебели выкусываю,

мо́лек в кармашек собираю.

Ну и от чумы дверь заговариваю.

Раз в день долгой песней,

а после каждого почтальона в маске,

что ей продукты приносит,

ещё по разу заговором проходиться

приходится.

Раз в неделю мы, девятиэтажкины домовые,

родные и неродные,

все, кто остался,

морды полотенцами завязываем

и идём заговаривать вместе

этажи, лифт и подъездную дверь.

У нас в общедоме, тьфу-тьфу, чумы не знают.

И вот что-то у жилички поломалось-треснуло:

перестала просыпаться в восемь,

после кофия надевать рубашечку,

причёсывать три волосинки, смотреть, говорить,

в компьютер или телефон наладонный.

В одиннадцать-двенадцать очи теперь открывает,

пижамы не переодевает,

хлеба пожуёт, кофием запьёт, ляжет.

Компьютер вяло пожмякивает.

Смотрит туда.

Она ему теперь ничего не говорит,

он ей только рассказывает и показывает.

Ой-ой, Буйка, будешь скоро безжиличная!