Домовая любовь

У нас в общедоме уже таких четверо,

Москва из Москвы потерялась,

и съёмные к себе поехали.

Но кощеистая не поехала.

Она долго лежала,

боков насобирала

и вот однажды утром как встанет

и как давай ходить по моим комнатам,

давай стены обсматривать,

мебеля́ дрыгать.

Я за ней шагаю-слежу,

хвостом подёргиваю.

Пожмякала бывшекощеистая компьютер,

назвала других почтальонов,

наприносили они всего,

я только дверь заговаривать и успеваю

(не еда, пахнет чужим и новым,

плохо – пластмассово и химически).

А заговор – это не воробья сжевать,

я у себя в кладовке уложилась спать.

У меня там ковёр с оленем,

перина пернатая,

одеяло из шёрстки,

осколок фарфоровой тарелки с тюльпаном,

ежедневник, исписанный адресами чьих-то

любимых домов,

венчик красивый, степлер тоже красивый,

для волос резинки, щётка расчёсывательная,

три юбки (две исподних), три рубашки, свитер на молнии,

бусины из ореховой скорлупы и рычажки от алюминиевых банок,

пакеты пластиковые с разными красивыми рисунками шурш-шурш,

тапки зимние, тапки летние, тапки осенние,

на мне весенние,

носки шерстяные с дырой на правом, носки обычные с дырой, где большие пальцы,

и ещё несколько приятных родных вещей.

Еду храню не тут, а под ванной и в вентиляции,

иногда приношу мышей пожевать

или моль похрустеть,

но нечасто, а то крошки

из хвостов и крыльев.

Мне снились сказки,

я проснулась от запаха краски:

в гостиной жиличка

сдвинула мебель в угол, застелила полы плёнкой

и мазала стены цветом черничного варенья.

Я натянула на морду полотенце,

подошла, посмотрела —

вроде ничего,

вроде ничего.

Но на всякий случай сотворила маленький

заговор,

чтобы цвет ровнее улёгся.

Следующего утра жиличка мыла лоджию.

Я перечесалась, начала заплетаться,

сколько кос сегодня делать Буйке?

Начала, значит, бывшекощеистая

влюбляться в мой дом.

Дура-гамаюн каркала с антенны:

вернутся ли в Москву домовые?

Гостиная выдохнула, высохла,

жиличка принялась возвращать мебель

обратно.

Она толкает, Буйка ей незаметно помогает —

я сильная, легко приподнимаю,

ловко толкаю.

Та только удивляется,

как быстро получается

и красиво.

У бывшекощеистой ещё силы остались,

глядит, что бы ещё с моим домом поделать.

У меня мышечный кулёк серый забился,

вижу-вижу, куда она смотрит.

И двинулась на мою кладовочку,

и зашла в мою кладовочку,

чемоданы и короба свои вытащила,

прежних жильцов игрушки, тазик, одеяла,

журналы,

потухшие лампочки, лесной полиэтиленовый дом,

всё старое, рваное, красивое, припылённое

выскребла.

Маску натянет и на помойку относит.

И добралась до моей комнатки,

и забрала она мои ковёр с оленем

в чёрный пакет,

перину пернатую в чёрный пакет,

одеяло из шёрстки в чёрный пакет,

осколок фарфоровой тарелки с тюльпаном в чёрный пакет…

И завыла Буйка на весь общедом.

Люди думают, это трубы, а это мы воем.

Другие хозяева услышали, не удивились —

по всей Москве на карантине

домовые часто выли.

Заболел мой серый кулёк,

вместе со мной завыл,

затрясся, закололся.

А эта всё чёрный пакет кормит.

Буйка взяла, через две лоджии перемахнула,

к Платоше, мы с ним в карантине всё

перестукивались и перешёршивались.

Друг-мой-приятель, родной, а со мной дружит,

живёт, бытует, в ус не дует.

Он меня всё звал, говорил: да ладно,

вон люди гуляют, к моим приходили гости.

Я упиралась, дома сидела, карантинила.

А тут не выдержала,

мы с Платошей сутки пели, выли, фикуску пили,

кулёк мой серый чуть отпустило.

Вернулась через день, утречком,

голова Буйкина как телевизор, больная,

тяжёлая.

Кофия жиличкиного отпила из её кружки.

Пускай, думаю, удивляется, куда он

подевался.

И заснула на пуховике в пустылой кладовке.

Пару следующих дней чуть недомогала:

ну, думаю, совсем разучился Платоша гнать

фикуску.

Но тут разлилась тревога в общедоме,

нехорошая, неясная, неназванная.

Будто общедом сам тихо подвывает.

Все хозяева батареями перестукиваются,

обоями перешуршиваются,

и только Платоша молчит.

Перестукиваются всё звонче и звонче,

перешуршиваются всё рваней и рваней,

Вы думаете, у вас обои отходят?

Или это дети их дерут, или домашние звери?

И только Платоша молчит.

Заныл мой серый кулёк,

Чую-чую неладное,

плету четырнадцатую, пятнадцатую.

И вот перестук-перешурш заговорил преясно:

«Чума пришла в общедом!»

«Чума пришла в общедом!»

«Чума пришла в общедом!»

Завыли все домовые,

Я бросила семнадцатую недоплетённой

и тоже завыла,

вы думаете, это трубы воют?

И только Платоша молчит.

Моя жиличка продолжает мой дом любить,

меняет шторы старые с цветочками на новые,

принесённые почтальоном,

однотонные, на цвет и вкус бетонные.

Одну сменила, потом, смотрю,

глазами захлопала, лоб потёрла

и прилегла, ноги свои длинные вытянула.

Я вокруг неё хожу, кулёк сжимается,

вой продолжается, он теперь тихий,

постоянный, вмурованный в стены.

И вот все хозяева заохали,

чую-чую, как деды засели за окнами,

и я засела.

И все домовые – глаза общедома —

видят, как Платошиного жильца

выводят два белых молодца.

Сажают в карету с крестом

и увозят в куда-то с концом.

Шуршит-шуршит мне Платоша,

и неважно, что он там

мне говорит.

Чую-чую, знаю-знаю.

5.

Уже четыре дня

жиличка-лежичка —

лежичка-жиличка.

Я вокруг неё хожу-брожу,

чуму заговариваю,

но не могу подобрать слов,

не могу подобрать слов.

Неизвестная чума,

неизвестная чума,

не придуманы слова,