Дон Хуан

— Я благодарен тебе за твое толкование, ты и вправду прояснил мне некоторые вещи. А ты не находишь странным, что в минувших событиях женщины играли слишком важную роль? Мариана, донья Соль, теперь Эльвира…

— Я нахожу, что их сошлось слишком уж много за такое короткое время, но, видать, судьба решила разом восполнить то, что вы до сих пор держались от женского племени на приличном расстоянии.

— А я полагаю все иначе. Господь, чтобы поспособствовать мне, решил указать, где наилегче всего могу я явить свое несогласие с Ним. Вот я узнал, что женщины находят блаженство в моих объятиях. И пожалуй, они чрезмерно счастливы со мной — словно попадают в рай. Но даруя им неземное счастье, я отнимаю у Бога то, что только Он может даровать.

— Презабавная теология у вас выходит, сеньор, прямо головоломка. Только я позволю себе опять задать вам давешний вопрос. Отчего бы вам не оставить Бога в покое? Вы, вроде как, только о Нем и думаете, поболе, чем монашенка — кармелитка…

— И мы с монашенкой правы.

— А по мне, так теперь нам полезней было бы решить, куда дальше двигаться.

— Мне все едино: куда бы ни вела эта дорога, я непременно повстречаю на ней женщин.

— Никак вошли во вкус?

— Нет, все сложнее. Я избрал их орудием в моем споре со Всевышним.

— Ну, орудие — то куда какое приманчивое… И уж раз они на вас клюют…

Мы поднялись по откосу. Сверху были видны огни на городской стене и фонари на судах, стоявших на якоре у берега.

— Так мы попадем в Кадис, сеньор…

Я не ответил ему. Пылкое дыхание весны, запах земли, речная сырость, стрекотание сверчков в поле, чистый свет луны заставили меня содрогнуться. Пожалуй, под влиянием всего этого я действовал в последние дни. Но теперь я положил своей обязанностью то, что весна давала мне в наслаждение. Я чувствовал себя в силах управлять своей плотью, подчинять ее себе подобно аскету. Я должен был укротить ее, как норовистого коня, потому что плоть и должна будет впредь служить мне, как служит конь всаднику на скачках — нельзя отпускать поводья, нельзя дать слабину, иначе потеряешь свободу, угодишь в любовную ловушку, в сети весны, расставленные руками какой — нибудь красотки.

Я сделал над собой усилие — и тотчас запах земли, речная сырость, луна, полевые ароматы и стрекотание сверчков перестали смущать меня.

— Кадис, говоришь? Ладно. Мы едем в Кадис. Там мы сядем на корабль.

Глава пятая

1.

И куда они направились?

— В Италию, разумеется.

Лепорелло зашел ко мне после обеда в тот самый день, когда я собирался возвращаться в Мадрид вместе с другом, на его машине. Он появился внезапно и приказал мне — или едва не приказал — разбирать чемоданы, потому что именно на тот вечер была назначена премьера одной драмы, на которую я, по его словам, непременно должен попасть.

— Она называется, — добавил он, не глядя на меня, — “Пока молчат небеса”, хотя следовало бы назвать ее “Конец Дон Хуана”.

Я плюхнулся на софу. Лепорелло носовым платком вытирал пыль с рояля. Голову его венчала слегка сдвинутая назад шляпа с широкими полями, из кармана торчали серые перчатки. От услужливой покладистости, какую он проявил в последнюю нашу встречу, не осталось и следа; он гордо выпячивал грудь и если удостаивал меня взглядом, то смотрел свысока и насмешливо. Лепорелло вел себя по отношению ко мне как победитель, дарующий жертве прощение и протягивающий ей ломоть хлеба.

— Ведь, смею думать, вам любопытно узнать, чем кончилась эта история.

— Какая история?

— Та, что вы написали за эти дни. — Он повернулся ко мне, стряхивая пыль с платка прямо на мои брюки. — По правде сказать, мне хотелось бы прочитать ее.

— А разве вам она неизвестна?

— Поверьте, вспоминать всегда приятно.

— Это нелепая история.

— А зачем же вы ее написали?

— Не знаю.

— А вот я знаю. Вы писали, потому что не могли иначе, потому что некая высшая сила заставила вас это сделать. Но согласитесь, вам ведь и в голову не придет похвалиться, будто вы сами ее придумали. В ней нет ничего вашего, вы это отлично понимаете. Даже слова не ваши.

Он подвинул ко мне свой стул, сел, налил себе виски.

— Рукопись — ваша, спору нет. И вы можете напечатать ее, но не под своим именем. Ведь вас поднимут на смех.

— Я писатель.

— Да нет, всего навсего журналист, не забывайте. Разве вы когда — нибудь сочинили хоть жалкий рассказец? Вы лишены воображения…

— А вдруг оно пробудилось… Ведь все, что случилось со мной, настолько необычно…

— Прекрасно! — Он протянул мне стакан. — Раз так, продолжайте свою историю и придумайте для нее сносный финал. Как кончил Дон Хуан Тенорио? Почему до сих пор бродит по миру? — Он не стал ждать ответа. Встал, подошел к письменному столу и схватил стопку листов. Когда он возвращался назад, по смуглой щеке его скатилась слеза. — Простите мое волнение, но ведь это и моя история тоже.

— История беса, согласившегося сыграть роль комедийного слуги. Удобный и известный прием — иначе пьеса свелась бы к монологам главного героя, что театру противопоказано.