Достоевский и евреи

Но без единичных случаев не осуществишь и общих прав. Этот общий человек хоть и единичный случай, а соединил же над гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу вместе, теснились около него вместе, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, пятьдесят восемь лет неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом его в общем восторге и в общих слезах. Провожает его весь город, звучат колокола всех

церквей, поются молитвы на всех языках. Пастор со слезами говорит свою речь над раскрытой могилой. Раввин стоит в стороне, ждет и, как кончил пастор, сменяет его и говорит свою речь и льет те же слезы. Да ведь в это мгновение почти разрешен хоть бы этот самый «еврейский вопрос»! Ведь пастор и раввин соединились в общей любви, ведь они почти обнялись над этой могилой в виду христиан и евреев. Что в том, что, разойдясь, каждый примется за старые предрассудки: капля точит камень, а вот эти-то «общие человеки» побеждают мир, соединяя его; предрассудки будут бледнеть с каждым единичным случаем и наконец вовсе исчезнут [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 92].

Достоевский переводит «еврейский вопрос» в плоскость религиозного единения. Тот факт, что это единение между христианами и иудеями происходит «у могилы» явно имеет главное значение. Достоевский временно стирает грань между религиями в хронотопе могилы, места на кладбище, где пролегает граница между жизнью и смертью и где, одновременно, для религиозного человека, эта граница сотрется во время воскресения, связанного с приходом мессии или, для христиан, второго пришествия Христа. Поэтому совсем как мистическая притча звучат заключительные слова в статье, закрывающей серию статей «Дневника писателя» о «Еврейском вопросе»:

И вовсе нечего ждать, пока все станут такими же хорошими, как и они, или очень многие: нужно очень немного таких, чтоб спасти мир, до того они сильны. А если так, то как же не надеяться? [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 92].

«Спасти мир» в этом контексте, значит спасти мир для будущей жизни. Сцена на кладбище присутствует в двух статьях о «Еврейском вопросе» и находится в интертекстуальной связи с кладбищенским дискурсом в рассказе «Бобок». В «Бобке», напомним, кладбище находится в Петербурге, в городе, где, как мы помним, появился фантом еврей в каске Ахиллеса, чтобы предупредить Свидригайлова, что «здесь не место» уходить из жизни. Мы отметили, что для еврея местом для воскресения является Иерусалим, что было известно Достоевскому из молитв Бумштейна из «Мертвого Дома». Вопрос «места» в религиозном плане был значим для Достоевского. Свою мечту о воскресении во плоти на этой земле он особенно ярко выразил в рассказе «Сон Смешного человека», который был помещен в «Дневнике писателя» в том же 1877 году, несколько месяцев спустя после статей «Похороны «“общечеловека”» и «Единичный случай». «Сон смешного человека» является одним из самых утопических рассказов Достоевского, в котором он дает визуальную картину рая как он возможен в материальном состоянии, где люди существуют в своем человеческом облике. Здесь он объявил, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле. В этом мотиве есть явная перекличка с заключительными словами статьи «Единичный случай»: