Достоевский и евреи

Нам представляется, что Достоевский намеренно «путает карты» в сцене диалога Лизы и Алеши в главе «Бесенок». С одной стороны, тема садизма взрослых по отношению к детям, проходящая красной нитью через роман, соотносится с рассказом, прочитанным Лизой. Однако в данном случае речь идет об обобщающем, типологическом поведении «жидов» по отношению к христианским детям, что не может отождествляться с садизмом генерала, натравившего собак на крестьянского мальчика или с садизмом отца, державшего свою родную дочь в нужнике по ночам в целях воспитания[592]. В вопросе Лизы сформулирована тема кровавого навета, устойчивого предрассудка, который доминантные религии веками использовали для преследования еврейских общин, живших в Европе, на Ближнем Востоке и в Магрибе. Кровь, которая выступила из-под ногтя Лизы Хохлаковой — образ, отсылающий к кровавому навету и ранам Христовым. В этом отношении поведение Лизы двупланово: в нем перекрещивается психофизический садомазохизм и религиозный порыв принять мученичество в подражание мукам Христа, страстям христовым, в данном случае дублированным в легенде о кровавом навете и мученичестве мальчика христианина «жидом». Именно поэтому сцена и диалог, включая ответ Алеши, имеют значение полемики с «иудаизмом» в драматизированном стиле с «надрывом», отработанном Достоевским.

В одном из обширных исследований, посвящённых теме общей истории кровавого навета, отмечается, что еврейские общины в случаях обвинений в ритуальном убийстве, обращались к лидерам различных религиозных структур, пользовавшихся авторитетом. Среди них были христиане или мусульмане, в зависимости от страны и места, где происходил очередной случай всплывания мифа [TETER]. По мере повсеместного распространения печати, справляться с легендой становилось все труднее, поскольку именно печатное слово пользовалось авторитетом. Распространение навета в мире литературы, является одним из самых опасных и эффективных способов размножения этого предрассудка. Учитывая, что в «Братьях Карамазовых» вопрос о кровавом навете был задан Алеше, который находился в тесном общении с монастырем и старцами, его ответ представляет собой доказательство ненадежности авторитета местной христианской общины. Алешино «не знаю» содержит в себе также и манифе-

[ТОРОП. С. 291]. Высказывается и такое мнение: «Антисемитское обвинение: “Христа распяли жиды”. Христианский ответ: “Христа распяли мы,

и мы продолжаем это делать во все дни жизни нашей, потому что всегда с того мига в центре земли стоит Распятие, и каждый наш грех — это новый гвоздь в тело Распятого, новая рана на Его теле”. Этот ответ и звучит в Лизином “я сама распяла” [КАСАТКИНА (IV). С. 431]. В сравнительном аспекте данная тема освещается в работе [MURAV. Р. 151–171].

При всем многообразии точек зрения в интерпретации этого сюжета очевидным является тот факт, что Достоевский по умолчанию выступает критиком позиции, как русского правительства, так и РПЦ, которые никогда (sic!) на официальном уровне не поддерживали обвинений типа «кровавого навета» в отношении евреев (примеч. —

М. У.). стацию его необразованности в вопросах истории отношений между евреями и христианами. Из эпизода ясно, что братское «единение» невозможно в микрокосмосе Скотопригоньевска.

И по этой причине в частности данная сцена характеризуется как одна из самых «низких в моральном отношении точек в романе» [FEUER MILLER. С. 112].

Многие комментаторы романа, включая Леонида Гроссмана, который одним из первых объяснил исторический и документальный контекст темы кровавого навета в романе «Братья Карамазовы», отмечают, что, вложив такой ответ в уста Алеши, Достоевский предал не только свои идеалы братства, но и самого Алешу, его любимого героя [ГРОССМАН-ЛП (I). С. 110–114].

* * *

Последний роман Достоевского заканчивается сценой на кладбище, на могилке русского мальчика, где Алеша и другие мальчики говорят о воскресении из мертвых. Здесь хронотоп могилы и кладбища открывает эсхатологические чаяния Достоевского, который верил, по собственному признанию, в «воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно сбудется на земле»[593]. Вопрос хронотопа воскресения в иудейско-христианской традиции всегда связан с вопросом о Иерусалиме, как месте, где свершится приход мессии или, в христианкой традиции, второе пришествие Христа. Писатель и мыслитель ригорист Константин Леонтьев, сам постригшийся в монахи в Оптиной Пустыни, писал об эсхатологических чаяниях Достоевского: