Дожить до рассвета

Так обстоит дело с «самоповторами». Что же до «притчеобразности», условная поэтика притчи в такой же мере не стихия таланта Василя Быкова, как и стилистика романтической легенды или баллады. «Он психолог, бытописатель, трезвый реалист по самой природе дарования», — справедливо писал критик Л. Лазарев. Возвращаясь в связи с этим, например, к «Третьей ракете», с которой Василь Быков впервые пришел к всесоюзному читателю, можно сказать: значение ее состояло еще и в том, что своей яркой вспышкой она осветила неисчерпаемые художественные возможности строго реалистического бытописания войны, основанного на неукоснительно точном знании и воспроизведении ее фронтовых или партизанских реалий. Однако реализм прозы Василя Быкова покоится не только на правде бытописания, «чрезвычайной достоверности» деталей. Как всеохватывающий реализм социально-аналитического, социально-психологического типа он включает в себя правду характеров и обстоятельств, за которой во всем ее неоднозначном, противоречивом многообразии стоит историческая правда времени, ставшего для писателя постоянным объектом художнического исследования. «Все минется, а правда останется» — о такой нераздельной, слитной, единой правде жизни и искусства писал Василю Быкову А. Твардовский, и «именно эти первые четыре слова поддержки и утешения на всю жизнь запали» в его сознание. Запали потому, что «были исторгнуты из самых чутких глубин души великого человека»[16]

…

Они — о так называемых «трудных» повестях писателя, к которым принадлежат «Мертвым не больно», «Атака с ходу», «Круглянский мост». «Трудных» — в том исключительно смысле, что судьба их в критике сложилась поначалу настолько тяжело, что, как можно догадаться по невольно сорвавшемуся признанию Василя Быкова, он, «ослепленный и растерзанный, готов был потерять в громыхании критических залпов» свои творческие ориентиры. По счастью, этого не произошло. Благодаря мудрой поддержке А. Твардовского. И целительной силе самого времени, которое, как известно, и учит, и лечит. История литературы знает немало случаев, когда произведение, освобожденное от преходящих наслоений момента, заново прочитанное критикой и читателями, с расстояния лет открывалось куда лучше, полнее и глубже, чем в первом чтении, по первому горячему следу. Вносят истекшие годы свои уточнения и поправки также и в нынешнее восприятие этих повестей Василя Быкова, хотя инерция былых однозначных, категорических оценок все еще не преодолена до конца.

Парадоксальна ситуация, отмеченная самим Василем Быковым. Если «Измену» («Фронтовую страницу») и «Альпийскую балладу» он «почти всю придумал как по сюжету, так и по характерам», то повесть «Мертвым не больно» писалась «как воспоминание, там менее всего сочиненности, там почти все, что касается сюжета и обстоятельств, — документально…». Разворачивая в повести судьбу героя, во многом автобиографическую, писатель воскрешал еще одну «фронтовую страницу», которую нет оснований прочитывать как историю не только всей войны, но даже отдельно взятой Кировоградской операции 1944 года. Еще меньше оснований толковать расширительно как некое глобальное обобщение войны и современной жизни сюжетные скрепы, которые писатель перебрасывает через двадцатилетие от лейтенантского прошлого Василевича к 9 Мая одного из шестидесятых годов. Этот День Победы дает ему ту точку нравственного отсчета, на которую поднимает он героя повести и с высоты которой тот, переворачивая свою «фронтовую страницу», заряжает нас и непрощающей «ненавистью к подлости», и просветленным чувством «великой благодарности тысячам тысяч» людей за их признанные и безымянные подвиги. «По праву фронтовика!», «по праву сына фронтовика» — недаром звучат эти слова в одной из кульминационных сцен повести, обозначая совпадающие позиции писателя и героя, критерий их согласного отношения к другим персонажам, действующим как в военном прошлом, так и в мирном настоящем.

Среди них фигуры Сахно и Горбатюка наиболее часто ставятся в фокус исследовательского внимания. Столкновения Василевича с ними придают высокое драматическое напряжение военному и современному сюжетам повести, в сплетении которых как бы по принципу диорамы возникает двойная точка зрения на правду войны, ревностно защищаемую Василевичем и от вчерашних действий Сахно, и от сегодняшних интерпретаций Горбатюка. Не чем иным, как клеветой на нее, воспринимает он, например, слова Горбатюка о том, что «на войне там был порядок, где солдаты боялись командира больше, чем немца… У такого командира все: и задача выполнена, и грудь в орденах». Чудовищным воплощением такого нерассуждающего порядка и выступает в повести Сахно, олицетворяющий маниакальную и оскорбительную для человеческого достоинства подозрительность, циничное неверие в силу идейных убеждений человека, в осознание им своего гражданского и воинского долга.