Древний знак

Про эту девочку Брат медведя говорил, что перед ее зачатием, которое, по его предположению, произошло летней порой прямо в тундре, он долго смотрел с женой в озерко чистой водицы, как в зеркало. Сестра куропатки утверждала, разглядывая свое лицо, что она уже изрядно постарела. Брат медведя бурно возражал, уверяя, что она выглядит едва ли не точно так же, как в пору их свадьбы. И хотя Сестре куропатки было очень лестно, что муж считает ее по-прежнему молодой, но мыслимо ли, чтобы она оказалась побежденной? Смекнув, что словами жену не переспорить, Брат медведя пошел на самые решительные и озорные действия. И вскоре обнаружилось, что лучшего доказательства куда еще какой буйной ее молодости трудно было и придумать. Когда сердце женщины успокоилось, а щеки перестали полыхать, она медленно, с блуждающей блаженной улыбкой застегнула и оправила свои одежды, а потом опять всмотрелась в чистую водицу и сказала:

— Пожалуй, ты прав. Я совсем еще молодая. — И вдруг, опомнившись, что оказалась побежденной, набросилась на мужа: — Ты не человек, ты медведь в штанах! Не зря тебя так и назвали. Я уже чувствую, что опять забеременела. Ты, что ли, будешь за меня рожать? Мне это уже надоело.

Брат медведя смущенно пожал плечами, смиренно выдерживая град ударов жены, потом сказал рассудительно:

— Ну если ты чувствуешь, что уже забеременела, то давай еще.

— Что еще?

— Ну если ты такая недогадливая, то я тебе напомню.

И напомнил-таки Брат медведя то, о чем не могла догадаться Сестра куропатки. А через девять месяцев явилась на свет девочка. Да и могла ли она не появиться, если озерко было таким чистым, если в нем так отчетливо отражалось небо, птицы, летящие по небу, и лики двух веселых, добрых людей, мужчины и женщины, которые и тундру, и горы, и море, и небо, и это светлое озерцо считали своим родным домом. Сама радость доброго дома вошла в них, и потому появилась девочка, и ее нельзя было иначе назвать, как только Чистой водицей.

И теперь вот глаза девочки были широко распахнуты, она смотрела на конфеты, которые наперебой ей протягивали сестренки и братишки.

Сестра горностая смотрела на Чистую водицу и гадала: на кого она похожа, скорей всего, как и Гедда, на мать. Схватила Чистую водицу, крепко прижала к себе. Когда-то она вот так прижимала к себе Леона...

А детишки по-прежнему галдели, хвастаясь друг перед другом обертками из-под конфет, упрекая друг друга в жадности, как водится в таких случаях у всех детей на свете. В чум вошла Гедда с чайником. Завидев старшую сестру, ребятишки устремились к ней с конфетами, уговаривая, чтобы она приняла угощения. Гедда брала конфеты и тут же отдавала их обратно. Но это никого из ребятишек не огорчало: важно, что щедрость их была доказана, как и то, что они безмерно любят свою старшую сестру. Успокоенные Геддой, удовлетворенные, они покинули чум так же дружно, как и ввалились в него, оставив на лицах помирившихся соседок улыбки умиления: даже злой дух Оборотень не смог обезобразить души двух женщин — материнское чувство неистребимо.

Гедда поила мать и соседку чаем долго и терпеливо, время от времени отлучалась из полога: в стойбище уже разжигали костер для гостей, свежевали заколотого оленя, девушка находила нужным за всем этим присмотреть. Когда с чаепитием было покончено, Гедда туго заплела косы Сестры горностая, еще раз вытерла лицо матери и сказала:

— Сейчас вы у костра увидите белых людей. Пусть никому из них даже на мгновение не придет в голову, что вы пили виски.

Глаза у Сестры горностая зажглись нехорошим, сумрачным огнем.

— Гонзаг здесь?

— Здесь.

— Я его убью...

Медленно вышла Сестра горностая из чума, стараясь держать голову высоко и независимо. Полыхал костер, к которому были придвинуты нарты, устланные оленьими шкурами. На нартах, как на скамьях, сидели белые люди.

Гонзаг надеялся, что Луиза смущенно потупится, обнаружив хотя бы на миг робость, раскаянье, но она упорно не отводила в сторону сумрачного взгляда. И тогда Гонзаг заговорил:

— Ну что же ты, Луиза, где твой светский поклон, которому я тебя так долго учил? Помнишь, вот так, едва-едва приметно кивнуть головой, и улыбка... надменная улыбка...

— Где мой сын? — едва слышно спросила Сестра горностая.

— Я думаю, нам есть смысл поговорить и о сыне. Я готов хоть сейчас. Пожалуй, лучше один на один, отойдем хоть немного в сторону. Можно, в конце концов, пройтись по берегу моря.

— Где мой сын?

— Луиза! Возьмите себя в руки! — властно прикрикнул Гонзаг, поднимаясь.

И почувствовала Сестра горностая, что на какой-то миг в душе ее проснулись прежний страх и покорность, и она даже улыбнулась жалко; это все заметили, и, конечно же, Гонзаг тоже, лицо его стало торжествующим. Задыхаясь от ненависти к Гонзагу и к самой себе, Сестра горностая вошла в чум, закрыла лицо руками, страдая от стыда. Переборов себя, чтобы не разрыдаться, она медленно обвела взглядом чум, увидела на перекладине несколько арканов и карабин в чехле. Выбрав один из арканов, собранных в кольца, надела его через плечо, расчехлила карабин, проверила, заряжен ли.