Дух времени. Введение в Третью мировую войну

Эта расползающаяся по обществу, грубо говоря, «антиобщественная», а точнее — антиинституциональная деятельность разрушает остатки прежнего габитуса, который, если говорить о России, и так не смог выкристаллизоваться в постсоветской реальности. Разу-меется, что и о социальном давлении как инструменте организации человеческой «субъективности» в такой ситуации речи не идёт. Скорее есть обратного рода социальное давление: не пробовал наркотик — попробуй, не берёшь взяток — возьми, не изменяешь — измени, не воруешь — укради и т. д. Причём в этом нет цели «преступления», есть лишь цель не чувствовать более границ, освободиться от социального как такового.

В отсутствие образа будущего, наличием которого никак не может похвастаться общество цифровой эпохи, жизнь обывателя скучна, пуста и кажется уходящей сквозь пальцы. Лишь возможность этой новой, бесчувственной трансгрессии[130] ещё способна как-то занять человека, развлечь его — мол, вдохни, преодолей ограничения и расслабься. Поскольку жизнь скучна, бессмысленна, пуста, живи для себя.

К сожалению, эти тенденции, пусть в разных видах и формах (в зависимости от культурной среды, от габитусов) проявляют себя везде — в разных социальных стратах, в разных странах и культурах. А это значит, что управление людьми больше невозможно — они полностью освободились, сбросили одежды социального, оказавшись голыми, на промозглом ветру в неизвестном нигде.

Гипернормальность

Термин «гипернормальность» (или гипернормализация) принадлежит американскому антропологу, профессору Калифорнийского университета в Беркли Алексею Юрчаку, который, впрочем, родился и вырос в СССР. Впервые он использовал это понятие в своей удостоенной множества профессиональных наград книге «Это было навсегда, пока не кончилось».

Но популярность термину создал не Юрчак, а маститый британский документалист Адам Кёртис, который в 2016 году создал для BBC фильм с этим названием — «Гипернормальность». И если А. Юрчак рассказывает в своей книге о том, как гипернормализация привела к гибели СССР, то А. Кёртис в своём фильме анатомирует современный Запад.

Идея Алексея Юрчака такова: большинство людей в СССР знали о неэффективности советской экономики, о том, что власть лжёт и что все её идеологические клише — лишь ширма, за которой ничего нет, но при этом все считали, что это навсегда и вполне нормально.

Советская идеология стала фоном, пейзажем, на котором проходила жизнь обычных людей. Они лишь имитировали свою «партийную» вовлечённость, а сам советский дискурс превращался для них в своего рода культурологический перфоманс, забаву.

«Экономика должна быть экономной!», «А ты записался в добровольцы?», «Жить нужно так, чтобы не было мучительно больно…», «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» — никто не задавался буквальным смыслом этих фраз, никто не относился к ним серьёзно, а потому сам официальный дискурс как бы «гипернормализовался».

Он лишился своего тела, своей территории, и не случайно А. Юрчак использует термин М. М. Бахтина — «вненаходимость», то есть положение, в котором ты здесь и не здесь (например, на демонстрации), свой и чужой (например, на партийном собрании), и эта твоя валентность даёт тебе право на твою собственную, частную жизнь.

И вот что Адам Кёртис говорит в интервью: «Я вовсе не пытаюсь своим фильмом сказать, что современные Британия и Америка напоминают Советский Союз 80-х — это было бы глупо и наивно. Я всего лишь пытаюсь сказать, что мы здесь на Западе сегодня оказались во многом в сходной ситуации.

У нас тоже немало коррупции. Мы все об этом знаем, и политики знают, что мы знаем. Политики на Западе также почти утратили контроль над происходящими событиями, и они знают, что мы об этом знаем. Итак, все знают, что мир наш странный, нереальный, фальшивый и коррумпированный. Но все воспринимают его как совершенно нормальный.

Потому что самая интересная черта нашего времени состоит в том, что миру этому никто не видит альтернативы. Любые попытки изменить мир — будь то движение „Оккупай“ или еще что-нибудь в таком духе — ни к чему не приводили. То есть я хочу сказать, что мы — как и когда-то Советский Союз — оказались в этой ситуации „гипернормальности“».

Конечно, считать, что СССР пал исключительно по причине «гипернормализации» дискурса, было бы большим преувеличением. Но все, кто помнит 1991 год, подтвердят, что падение режима, по сути, никто не заметил. Кроме небольших стычек в двух столицах — никаких других телодвижений (в событиях 1993 года погибли, может быть, в сто раз больше людей), а каким будничным для обывателя было подписание «Беловежских соглашений»…

Почему реакция общества была столь незначительной? Потому что ему был абсолютно безразличен режим, который лишился своей «символической власти». Поэтому и репрессивный аппарат («физическая власть») спокойно и без суеты перешёл на сторону того, кто действовал уверенно и решительно.

И трудно не заметить, что нынешняя «постправда» цифрового мира повторяет эффект «гипернормализации» официального дискурса Советского Союза.