Дураки, мошенники и поджигатели. Мыслители новых левых

Короче говоря, вовлеченность нужна Сартру, чтобы удовлетворять потребность в религии. Уже неоднократно отмечалось – не в последнюю очередь близким другом молодого Сартра Раймоном Ароном, – что марксизм заполняет место, оставшееся пустым после ухода религии [Aron, 1955; Арон, 2015]. Но именно в творчестве позднего Сартра смысл этого наблюдения стал наиболее очевидным. Согласно метафизике, излагаемой в «Бытии и ничто», правильный ответ на вопрос «Чему я должен посвятить себя?» должен быть таким: «Чему угодно, если вы можете пожелать этого в качестве закона для себя одного». Но Сартр такого ответа не дает. Для него вовлеченность подразумевает преданность идеалу, находящемуся в противоречии с его собственной философией, – революции в целях «социальной справедливости».

Принимая этот взгляд, Сартр вступает не на путь утверждения, а на темную тропу отрицания. Выпустив джинна подлинности, он должен выполнить его секретное распоряжение, и состоит оно в разрушении. Ничто действительное не может быть «подлинным». Подлинность определяется через оппозицию Другому, т. е. в противостоянии миру, который создали другие и в котором они чувствуют себя как дома. Все, принадлежащее другим, частично, лоскутно и скомпрометировано. Подлинное «Я» ищет тотального решения загадки существования, причем такого, которое не было бы уже предложено кем-либо, не признавало бы никакого авторитета, никакой легитимности, запятнанной неприемлемым миром «их».

Именно эта позиция отречения побуждает подлинное «Я» принять революционную философию Маркса. Ведь, сколь неоправданным ни был бы этот поступок, он обеспечивает самый легкий выход из ситуации невыносимого страдания: полного одиночества в безбожной Вселенной. У марксизма есть три черты, которые пришлись Сартру по вкусу. Во-первых, это философия оппозиции, насквозь пропитанная квазирелигиозным презрением к «буржуазному» порядку. Во-вторых, она предлагает тотальное решение и обещает новую реальность, которая должна подчиняться идеальным представлениям о ней. Другими словами, марксизм упраздняет действительность в пользу идеи. И эта идея моделируется по образцу трансцендентальной свободы «для-себя». Обещание полного коммунизма – это ноуменальное

обещание, призрачно манящее из царства целей. Мы ничего не знаем об этом царстве, за исключением того, что все его граждане свободны и равны и все его законы выбраны подлинным образом.

Наконец – и это самое воодушевляющее с точки зрения Сартра обещание Маркса – общество будущего будет именно таким, в каком нуждается «для-себя». Оно разрешит отношения, от которых подлинная душа отделена переполняющей ее подлинностью, но в то же время оставит эту подлинность нетронутой. Царство целей свяжет узами, настолько непостижимыми, насколько потребуется, приземленное отношение к трудящемуся пролетариату и трансцендентальную свободу экзистенциалистского антигероя. Эти разрешенные отношения не будут испорчены конвенциями, ролями, ритуалами – любой формой «инаковости». Но в то же время это отношения с классом, освященным историей. Его теплая человеческая цель компенсирует все отвращение, которое порождает неумолимое требование подлинности. Таким образом, ноуменальное обещание, которое не дает покоя сторонникам марксистской философии, является обещанием искупления.

Неслучайно, что эмоциональная сила марксизма так естественно может быть выражена кантовским языком. Далее, рассматривая идеи представителей Франкфуртской школы и их современника Дьёрдя Лукача, я подробнее покажу, что марксистская мораль в значительной степени опирается на вторую версию категорического императива Канта. Ту, которая предписывает нам никогда не относиться к человечеству как к средству, но всегда как к цели. Похожим образом Сартр, чья философия начинается со своеобразного варианта кантовской трансцендентальной свободы, неумолимо тяготеет к учению, согласно которому ноуменальные императивы когда-нибудь будут править миром. «Полный коммунизм» означает не что иное, как кантовское «царство целей». А обет Маркса состоит в том, что трансцендентальная свобода станет эмпирической реальностью. И оно дает веру экзистенциалистскому антигерою. Это первый и единственный ответ на муку Рокантена, для которого, как утверждала Айрис Мёрдок,

вся ценность

лежит в недостижимом мире интеллигибельной полноты, которую он представляет себе в простых интеллектуальных терминах; он (до самого конца) не обманывается представлением, будто какая-либо форма человеческой деятельности адекватна его стремлению воссоединиться с тотальностью… [Murdoch, 1953, p. 22].