Душа убийцы и другие рассказы

Он на миг возненавидел ее. Но боль снова все полонила. Пустив струю теплой воды, быстро влез. Ванна окрасилась кровью. Приладился острым пинцетом. Подцепил, страшно вскрикнул и выдернул.

И боль мгновенно исчезла. Не поверил, что адские силы, облюбовавшие почки и уничтожившие в нем все человеческое, так вдруг сразу и отпустили. О любви совершенно не думалось.

Утром показывал в поликлинике камень. Зазубренный, весь в мелких оспинах — вспомнить ужасно.

Окреп и позвонил ей на работу.

Ответили что-то невнятное. То ли нет, то ли вышла на время.

Вечером поехал с цветами. Решительный.

Дверь не открыли. В квартире мяукала и тяжело прыгала Лялька.

Предусмотрительный, готовый на все, сошел в магазин. Купил у ошеломленной продавщицы пальто — зимнее, ватное, уцененное.

Расстелил. Устроился на полу.

Но и утром она не вернулась.

Струи хлестали ее молодевшее тело. Она направляла горячий поток от шеи к подмышкам, вела вдоль боков, водила кругами по животу, опускала к ногам. Все в ней кипело, но с каждой секундой овладевала ею робость. Все медленнее водила струей, все чаще прислушивалась, что там происходит.

А там что-то упало.

Представила: вот выходит, кладет ему руки на шею. Он, молчаливый, взволнованный, целует в сгибе локтя. Ладонями она принимает это лицо.

И снова — будто тяжелый прыжок. Лялька, что ль? Надо ее запереть. Родное, живое — неловко.

Сердце стучало неистово.

Еще раз потрогала кожу мохнатым, широким, оранжевым полотенцем, накинула на плечи халат. Вышла.

Его в кухне не было.

Легким шагом вплыла в комнату — и там его нет.

Не понимая, рванулась обратно, сшибла лезшую под ноги кошку… нигде!

Почувствовала опустошенность. Был ли он, не был ли, может, все это — бред?

На столе лежали очки — выпуклые, круглые стекла. При ней никогда ими не пользовался. А рядом — ее фотография: три на четыре. Отвратительная, какие только бывают на пропусках, фотография. Дикая мысль пришла в голову: неужели разглядывал фото? Неужели разглядел, какая она, наконец?

Показалось, что шевельнулась портьера. Бросилась, изготовив губы в улыбке.

Ткнула — нет. Пустота.

— Я, кажется, схожу с ума, — громко сказала она. И прошла стремительно в кухню — нет, никого!

Снова в комнату. Ощущение было такое, словно он прячется, притаился, словно — игра.

— Послушайте! — громко сказала. — Но это негодная…

А подумала так: в этот год, в этот час, в эту минуту я…

И быстро присела, заглянула под стол: никого! Скрипнула шкафом: что за вздор!

— Я с ума! — крикнула.

Никого. Только со шкафа спрыгнула Лялька, зацарапала лаковый пол, убегая.

— Я сумасшедшая, — спокойно сказала, — и это весьма любопытно.

Зеркала в рост в доме не было — не любила фигуру свою. Набрала маленьких: круглых, овальных, прямоугольных. Таких было много — нравилось разглядывать себя подетально. Взяла молоток, набила гвоздей, навесила, приладила зеркальца на стену.

Получился многоэтажный дом с тысячей окон.

Сбросила на пол халат: в каждом оконце замелькала какая-то часть обнаженного тела.

«Тарантелла!» — послышался баритон. Строгий, спокойный.

— Спасибо! — поблагодарила соседей за радиопомощь.

Музыка грянула бурная, радостная, зажигательная.

— Красиво играете! — похвалила и сделала па. Тысячи зеркалец, расчленив ее тело, повторили его. — Постарайтесь, ребята! — Новое па.

В зеркальных окошках, разрезавших ее громоздкое, грушевидное тело, замелькали суматошные, белые облака.

Радио исправно трудилось, музыка убыстрялась.

— Красивый танец для некрасивого тела, — сообщила тем зрителям, которые наблюдали ее через зеркальные окна. И заметалась, танцуя, то поднимая непослушные, тяжелые руки, то приседая со вздохом, покачиваясь.

И быстро выдохлась.

— Уф-ф! — едва отдышалась.

А потом, взяв молоток — а он был изящный, с изогнутым носом, для тонких медных работ — прицелилась. Бенц! — одно из окошек, так бесстыдно, бесстрастно отражавших движения полного тела, вдребезги разлетелось.

Отошла, присмотрелась: словно и не было складки на животе. Так тебе, негодный подглядыватель!

Снова прицелилась змеиным раздвоенным носком: бенц! — осколки звеняще рассыпались. Бенц! — новый звон.

Стала бить все подряд.

Все! Осталось одно: узкое, длинное, висящее параллельно глазам. По глазам больно. Глаза небольшие, неяркие, но если поглубже, подольше вглядеться…

Зажмурилась, ударила — мимо. Глухой стук.

Еще раз — мимо опять.

Пусть остается!

Как была в тапках, набросив домашний халат, вышла на улицу. День ушел, ночь была бледная, бездыханная. И воздух был нагретый, густой, как отработанный пар.

Она шла по улицам мертвого города, надменные громады домов не замечали ее, ей было жутко: есть ли кто-нибудь, где-нибудь, который живет и, может быть, наблюдает, может быть, ждет? Всегда имеется то, что светит для вас, но как, в какую сторону обернуться, на какую верхотуру забраться, чтобы увидеть? Да нет, все это — выдумки, сказки для слабых, а в тысячах окон серых домов зияло равнодушие к ней.

И эти окна разбить?

Зазвенеть звоном осколков, прицельно: бенц, бенц, бенц!