Двенадцать ночей

Она села на скамейку, к которой подвел ее Фантастес. За их спинами тускло светился и негромко шумел город, а впереди раскинулась темнота, опушенная легким туманом, поднимающимся от воды, густая, но протяженная, как покрывало фокусника, который вот-вот покажет таящиеся до поры сокровища.

– Посмотри вокруг, – сказал Фантастес. – Видела ты в жизни что-нибудь красивее?

В темноте за молом мигали несколько огней – как далеко, невозможно было понять. Вначале Кэй смотрела в их сторону, дивясь, что вид такой плоский – словно простыня огромного экрана, где все сокровища, ближние и дальние, вперемешку. Но, когда она позволила взгляду сдвинуться, стали вырисовываться силуэты – пока лишь смутно, намеками на глубину и цвет, но она знала, что это лишь начало, что со временем будут и горы, и океаны, и небеса, вся плывущая необъятная ширь. Это было как увидеть дуб в желуде или небо в капле воды, повисшей на листочке.

– Нет, – шепотом ответила Кэй. – Прямо чудо какое-то.

– Иногда самые убедительные картины – не те, что отличаются многоцветьем, глубиной и богатством материала, а те, что скрывают все это. Посмотри на этот черный холст: черная чернота, синяя чернота, зеленая чернота, звездная чернота, морская чернота, облачная чернота, древесная чернота, горная чернота. Мы знаем, что все это здесь и скоро пробудится, но пока оно медлит в разных оттенках черного, где чувствуется насыщенность, скрытая сила. Все, что ты видишь перед собой, это затемненный, затушеванный вид, который должен превратиться – и превратится, когда рассветет по-настоящему, – в поразительную, от которой дух захватит, панораму гор, лесов, обрывов, долин, волн и неба. Но то, что тебе сейчас открывается, когда ты смотришь вперед, за гавань, намного мощнее. Я гляжу на воду и вижу ожидание, обещание, неизведанность. Мой взгляд в эту минуту полон страстного стремления.

– Получается, что действительность не так красива?

По непонятной для нее причине Кэй от слов Фантастеса ощутила какую-то досаду.

– Она не менее красива, но по-своему, красотой полдня, которая со временем пресыщает, приедается, потому что она открыта. Ночная же красота никогда не вянет, ибо она еще не просияла, это красота надежды, ожидания, желания. Твой первый взгляд на полдневную красоту – всегда в каком-то смысле последний: она становится знакомой, привычной, безразличной тебе и потому постепенно перестает быть красотой, да и картиной, по большому счету, перестает быть.

– Но тогда красивое… это всегда то, чего ты не можешь получить.

Я хочу, хочу получить. Дайте мне светлый день. Дайте мне светлый день у нас дома.

Фантастес протянул руку в темноту и выставил в ночь открытую ладонь, будто прислоняя ее к оконному стеклу.

– Слишком ценное для нашего владения. Да, возможно. Но, Кэй, тебе ведь и другая красота понятна, да? Пожалуй, я поторопился. Есть красота знакомого, родного; красота дома, его освещенных комнат. Это красоты знания, и, хотя они пугают меня, душат, как если бы я был замурован в гробнице, их мощь ведома и мне. Это движущие силы любого сюжета, всякого повествования, которое вечно промахивает сквозь неуловимое настоящее к постижимому тогда

: ко времени в прошлом или будущем, которое можно зафиксировать и удержать, даже присвоить. Духи левой стороны, сюжетчики – вот кому дороги эти красоты, вот кто их бережет и лелеет. Но мне дорого иное: образ, окутанный облаком всех его возможных смыслов, благородный туман настоящего…

Он осекся. Волны легонько шлепались под ними о стенку причала.

– Я слишком много болтаю, – сказал Фантастес. – Я хотел только сказать, что поторопился. Даже у воображения есть свои изъяны.

Пока они разговаривали, шерстяная серая мгла обретала новые оттенки. Вид расчищался клочками, словно там и тут сдергивались отдельные покровы: вот возникла волна, вот появился склон дальней горы, вот померкла звезда, вот осветилось облако. Глядя на все это, Кэй позволяла иллюзиям и зрительным обманам играть с собой: вообразила, например, что вот эта серая масса – неуклюжий нос близко подплывшего корабля, а потом, минуты не прошло, убедилась, что это холм на дальнем берегу. Неподвижный пейзаж открывал себя ей, танцуя.

– Какие изъяны? – спросила она.