Двенадцать ночей

Словно заглядывая за угол или приоткрывая глаз навстречу слепящему свету, Кэй понемножку, обрывочно позволяла себе припоминать вечернее: разговор с Вилли в беседке, свое внезапное решение поговорить с Онтосом, движение по траве к платформе, а потом – вот что странно, на сон похоже – чувство, что она видит или увидела множество всего разом, причем все это происходит не столько одно за другим, сколько одно вследствие другого. И посреди всего этого было яркое ощущение движения – движения внутрь себя: ее тело стало подобно цветку, распускающемуся не наружу, не к солнцу, а в толщу собственного стебля, как будто она сама была источником всего света, какой есть, и сама же была бутоном, раскрывающимся навстречу своей сердцевине. И там же сейчас, за этим самым углом, вращались, точно планеты в каком-то глупом бешеном танце, тогдашние впечатления – их было так много, что от попытки что-нибудь поймать, разглядеть мигом возникала усталость и головокружение, как возникает боль где-то глубоко между глаз, когда едешь в поезде и пытаешься прочесть название станции, мимо которой он пролетает на большой скорости.

– Ты помнишь хоть что-нибудь? – снова спросил Вилли.

С усилием Кэй села.

– Что случилось?

Вилли взгромоздился рядом с ней на корточки и, мягко положив сильную руку ей на плечо, стал бережно вминать в него успокоение.

– Ты заняла место чистого бытия, – сказал он. – Вот так. Просто, как не знаю что.

– Беспрецедентно, как не знаю что, – добавил Фантастес.

– Беспрецедентно, потому что Онтос никогда не разрешал никакому другому духу занять его место на возвышении, – сказал Вилли. – Если честно, мы не думали, что такое возможно. И не знали, во что это выльется. А ты… нам, прямо скажу, неведомо, кто ты такая есть.

Где-то в глубине живота Кэй ощутила гордость, которая странно переплелась с тошнотой.

– Ты три часа, ни больше ни меньше, двигалась на возвышении точно так же, как мог двигаться Онтос, – но при этом все было совершенно иначе. Когда там Онтос, всё и все вокруг перемещаются и ведут себя как обычно, как будто он просто зеркало. Но вчера вечером, когда там встала ты, каждый дух в саду, каждая причина – они, казалось, принялись смотреть внутрь себя. Никто не разговаривал, никто ни к кому не обращался. Выглядело так, словно все стали полностью поглощены собой.

Вилли умолк. Помолчав, поднял на нее глаза от травинок, вдоль которых водил пальцем.

– Ты можешь объяснить, почему? Что тебя ввело в транс? Что ты при этом чувствовала? Ты что-нибудь помнишь?

Кэй сделала глубокий вдох. Закрыла глаза и откинула назад голову. Ничего. Подставила лицо утреннему солнцу, чувствуя сквозь веки его яркость, его тепло.

– Помню только одно, момент один, – сказала она. – Момент, но длинный, как во сне. Когда я посмотрела Онтосу в глаза. Почудилось, это не глаза, а два глубоких бассейна, и они чуть-чуть светятся, как фосфор. И в этот же момент такое чувство, будто я – двести стрел, и они летят в двести сторон, но все из одного лука. Двести стрел вонзаются в двести духов, и во всех теперь была я, в каждом торчала я. Это было ужасно.

Эти глаза я хорошо помню.

Кэй почувствовала слезы, жаркие слезы в уголках своих собственных глаз.

– И все эти стрелы… каждая прямо в живот, прямо в пупок кому-нибудь из причин. Только это не стрелы были. Это были осколки чего-то вроде стекла или зеркала, и это были шнуры, да, что-то такое, что всех нас друг с другом связало, и мне стало больно, жуткая боль, она рвалась из меня наружу, как будто все хотело выйти из меня вон, как будто я вот-вот вывернусь наизнанку и…

– Кэй, – сказал Вилли. Его рука крепче сжала ее плечо. – Ты не обязана вспоминать.

Эти глаза я хорошо помню.

Кэй замолчала, открыла глаза, посмотрела на Вилли и Фантастеса. За ними, шагах в двадцати, виднелись причины – они просыпались, кружили по саду, собирались кучками, беседовали. Она увидела Рацио в его жилетке – он стоял там же, поодаль, и время от времени поглядывал на них троих у стола. Выглядел озабоченным, нервным.

– А самое плохое то, что я этой страшной, терзающей боли – хотела. Ненавидела ее – и хотела. Потому что это не только боль была, но и радость. Они вместе там были, внутри меня, боль и радость, и воевали между собой.

Придвинувшись к ней, Вилли наклонился и заключил ее в теплые объятия. Он стал раскачиваться вместе с ней из стороны в сторону – медленно, как высокое дерево под верховым ветром.

– Вилли, что все это значит?

Его голова почти покоилась на ее голове, и поэтому Кэй ощущала слова в его горле, глубинные вибрации, в которых, она знала, не было фальши.