Дым

Решено уйти с наступлением ночи, но в глубине квартиры что-то делает леди Нэйлор. Поэтому они ждут, когда скроется луна и дождь сделает тьму еще непрогляднее. Их план — в некотором роде компромисс между доверием Ливии и подозрениями мальчиков. Томас проникнет туда, где спит Грендель, и попробует найти ключ к комнате Маугли. Если не получится, Ливия разбудит хозяина и напомнит о его обещании.

— Он поможет нам, это уж точно.

Но будить Гренделя нет надобности. Когда они выходят в коридор, то видят тень его супруги, одиноко сидящей на кухне в слабом свете углей, что дотлевают в печи за ее спиной. Не в первый уже раз Чарли отмечает про себя, что они так и не узнали ее имени. Для них она остается чужим человеком. Они беззвучно встают вокруг нее кольцом и шепчут:

— Тише. Не пугайтесь. — И: — Мы хотим поговорить с Гренделем. Он должен отпереть комнату ребенка.

У жены ангела каменное лицо. Она выискивает силуэт Ливии — самой невысокой из трех, окруженной ореолом светлых волос.

— Знаю. Он рассказал мне о вашей просьбе. Он рассказал мне все. — Женщина поднимается, расталкивает их, вынимает что-то из кармана. — Незачем его будить. Ключ у меня.

Миссис Грендель распахивает дверь для них, та скрипит. Чарли морщится, но в комнате миссис Нэйлор по-прежнему тихо.

— А теперь быстро, — говорит Томас. — Нельзя, чтобы ребенок подал голос.

Они бросаются вперед, в темноту, нащупывают одеяло, кровать. Позади них хлопает дверь, щелкает замок.

— Простите, — говорит миссис Грендель. Ее голос глухо доносится из-за двери. — Он сказал, что вы не должны идти за ним. Они скоро вернутся.

Темная комната пуста, ребенка здесь давно нет.

Кесарь

Они хватают Нотт. Это происходит до матери, но после Себастьяна. У меня сложности со словами, со временем. Я теперь другой, я изменился. Я — канюк, что парит в восходящих струях дыма. У меня полые кости, тело — каркас, заново заселенный. Я — темный двойник себя былого, плоть моей собственной печени. Я себе и отец, и мать, Ренфрю — моя повивальная бабка; маска — мое крещение и соборование. Дети разбегаются, когда я прохожу мимо них по улице.

Нотт увозят. Увозит человек с дубинкой, сначала перебивая ей лапы. Они завязывают веревку у нее на шее и тащат ее; Нотт впустую щелкает челюстями, из ее горла вырывается визг, не лай. Я смотрю на все это и не делаю ничего. Все это не важно. Нотт — это прошлое, мое детство, мое становление. Я обучал ее выслеживать дым. Теперь мой нюх стал лучше, он лучше, чем у бладхаунда. Я могу учуять твои нужды на другом конце холодной площади, рассортировать их оттенки, взвесить каждое побуждение: классифицировать. Но больше всего я хотел бы подобраться к тебе поближе и понюхать тебя так, как нюхают цветы. Теперь я понимаю собак, сующих носы друг другу под зад. Букет порока. Кто сумеет загнать его в бутылку, тот разбогатеет.

Хотя что мне до этого — я уже богат.

Лондон — это океан дыма. Люди плавают в нем, как отбросы: раскисшие от воды, беспомощные, почти не осознающие того, что в океанской толще полно им подобных. Я подошел к океану-Лондону и нырнул, отдался его ритму, его штормам и приливам, его течениям и волнам. Холодным, мощным, соленым. Я нырнул и насытился. Не пищей, заметь. Я не помню, что я ел. Мусор; зверьков, шныряющих по проулку; старую сухую сажу — несколько пригоршней. Моя голова ныне легка, мой желудок стянут узлом. Одежда висит на мне лохмотьями.

Вот как я провожу свои дни. Я хожу по улицам. Стою на проезжих дорогах с открытым ртом, улавливая каждую струю и отрыгивая обратно в воздух. Дым течет сквозь фильтр моего тела. Раздражение превращается в гнев, пьяная радость — в буйство, оживление — в уязвленную гордость: позади меня — темная волна, сбивающая с пути прохожих. Водовороты растления. Я — раб дыма и его хозяин; я качаюсь на волнах, как обломок кораблекрушения, но управляю их бегом. Диалектика. Придуманная немецким философом по фамилии Гегель. Я — aufhebung, отрицание самого себя и новая, более совершенная версия себя. Я — конец истории. Я играл в кости с бандой воришек в Хэмпстеде; дрался с попрошайкой в канаве у Ковент-Гардена и откусил ему нос; танцевал польку с лунатиком из Палестины, вычесывал у него вшей и дал ему кулаком в лицо. Я — пиявка, пес, воробей. Я — мурена. Я, я, я. У меня сложности со словами, с временем, с порядком.

Порядок!

Сначала. Сначала я пришел в Лондон. Выслеживал его — Чарли Купера. Мы с Нотт делили дорогу: бо́льшая часть пути проделана на коленях, мой нос рядом с ее мордой, ладони на земле, вместе вынюхиваем его след. Но мы потеряли его — и я, и она. Он почти не дымит, этот мальчишка, а вокруг было слишком много других людей, и его не удалось учуять. Песни сирен звучат по всему городу, манят меня, мотылька, к пламени. Пансион в Клэпхеме. Опиумный притон в Лаймхаусе. Мать, баюкающая мертворожденного младенца, совсем одна под мостом. Все это отвлекает. Я — это он: мальчик в кондитерской, с завязанными глазами, выискивающий по запаху единственный имбирный орех.