Дымовая завеса

— Да, и поколение было другим, ценности имело иные, — молвил отец Алексей задумчивым голосом, — раньше властителями душ были писатели, сейчас — лавочники. Чуешь, брат, разницу?

— Тьфу! — Сергуненко не выдержал, постучал кулаком по обивке вагона. — Еще как чую.

Позади осталась Чита.

За окнами вагона неторопливо проплывал унылый пейзаж, один и тот же, бесконечный до изжоги — скорбная степь с прошлогодней, блестящей от холода прелой травой, имевшей глинистый могильный цвет, невысокие, словно бы приплющенные сверху сопки такого же могильного цвета и плоская тяжелая река по правую руку от поезда.

Река эта была, как понял Широков, Шилка. Знаменитая река. Некоторые сопки были покрыты легкой, тревожащей душу сединой — свои поправки в мертвенный цвет природы вносили молодые белоствольные березки, — сквозь мутные, исхлестанные длинной дорогой стекла вагонных окон эти березки не сразу можно было рассмотреть.

Пейзаж из тех, что особого восторга в душе не вызывает, — не может вызвать, — не родил он светлых радостных ощущений и в душе Широкова.

Впрочем, ему доводилось бывать в таких местах, от которых ничего, кроме нервной дрожи под лопатками да боли в затылке, не остается, — жить там было нельзя совершенно, но ничего, Широков жил, и службу нес, и в конце концов привыкал к ним. Поскольку, как разумел он, не в месте было дело, а в людях, которые находились рядом.

Если рядом есть народ, которому веришь, на который можно положиться — достойный, в общем, то и жизнь достойную можно наладить где угодно, — даже в трехлитровой банке с прокисшими огурцами…

В этот длинный унылый день ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать и говорить, даже о хлебе насущном, и смотреть было не на что — свинцовая, во многих местах еще покрытая серым тяжелым льдом Шилка медленно тянулась вдоль поезда, петляла и очень неохотно исчезала в просквоженных далях пространства.

Подложив под голову подушку, Широков полулежал на жесткой лавке и провожал взглядом глыбы льда, в беспорядочном нагромождении высившиеся на холодных берегах реки. Уже через сутки он будет в Сковородино. Как его там встретят, вот вопрос…

Впрочем, как встретит его Дарья, было понятно, но вот как отнесется к его появлению, да еще с Серым, ее муж, Широков не знал. Что скажут, увидев незнакомого дядю, Дарьины дочки, его двоюродные племянницы?.. В общем, они вообще могут не считать его родственником, поскольку Широков довольно далеко расположился от них на родовом дереве — ветки находятся на другой стороне ствола…

Словом, все может быть. Но и оставаться в рыбном южном городке, где он ощущал себя совершенно чужим человеком, тоже было нельзя. И хотя считалось, что граница находится недалеко, он ее дыхания не чувствовал совсем и, похоже, начал отрываться от нее. Наверное, в этом виноват он сам…

Мимо поезда прополз каменный столб, увенчанный обледенелой шапкой, похожей на старческий ночной колпак, Широков проводил его неожиданно повлажневшими глазами. Такие столбы часто встречаются на Памире и Тянь-Шане, вообще в Средней Азии, где осталась лежать его Аня. Он отер ладонью глаза, с горечью подумал о том, что давно не был на ее могиле.

Но как он может поехать туда, на далекий русский погост, где лежит Аня — ведь это ныне заграница. А раз заграница, то надо получать визу, что непросто: там, где виза, Широкова могут ждать неприятные расспросы, проверки, копание в плохо выстиранном белье — его прошлом.

Это обязательно вызовет боль.

Он втянул сквозь зубы воздух в себя и вновь отер ладонью глаза.

Приподнявшись выше, посмотрел вниз, под вагон, на бесконечно длинную движущуюся лестницу шпал, способную родить в человеке зубную щекотку. И не только щекотку.

После того как не стало Ани, к нему приходили разные мысли, иногда худые, совсем худые, однако христианское начало, православное, было прочно заложено в Широкове, и мысли так и оставались мыслями, он давил их в себе…

Хотя человек слаб. Он может сто раз проявить силу, сжаться в кулак, отбить от себя всякую нечисть, а потом один раз дать слабину — всего один раз…

Одного раза будет достаточно, чтобы испоганить себе и жизнь и имя.

Он нагнулся, сунул руку под столик, где лежал Серый. Пес в долгой дороге этой хлопот не доставлял, соображал, что к чему, и если надо было, если уж совсем становилось невтерпеж, обращался к хозяину — молча тыкался мордой ему в бок и красноречиво затихал.

Слов не надо было, Широков и без слов разумел, что нужно Серому.

Морда у Серого, порванная в клочья питбультерьером, зажила, вот только шерстью не поросла, была покрыта бледными царапинами и пятнами. Может быть, через год, через полтора физиономия псиная и зарастет, а сейчас пока нет, не зарастала.

В Сковородино нужно будет купить какую-нибудь целебную косметическую мазь и испробовать ее на Сером, наштукатурить ему морду. Может быть, что-нибудь получится…

Он потрепал Серого за холку, за уши, в ответ пес лизнул ему руку — мол, я с тобой, не предам никогда.