Дымовая завеса

Личность некогда форсистого парня, купившего у моряков-загранщиков клубный пиджак, не была установлена, документов в блейзере никаких и никакой наводки — ни ключа, ни номерка, ни автобусного билета, ни квитанции — ну, словно бы этот человек жил в некоем мире, где не пользуются бытовыми услугами, не ходят в ресторан, не приобретают ничего в магазинах, словно бы духом единым был жив форсистый парень — собственным духом. Ни хлебом, ни рыбой — только тем, что выдано было в горних высях, определено природой — под звук серебряного пионерского горна природа отправила человека в путь, а потом тем же самым горном позвала его назад. Иных людей природа призывает с полдороги — это либо очень плохие люди, либо очень хорошие: и те и другие где-то кому-то в чем-то мешают.

Покойнику почистили лицо, ополоснули чистой водой, разлепили веки, заставили безжизненные серые глаза поглядеть на дощатый потолок помещения, в котором свершался печальный милицейский обряд, а затем сфотографировали.

Сфотографировав, глаза снова закрыли — не положено, словно бы сморщенный чужой взгляд этот может кому-то причинить зло, сглазить — покойник не был ведом поселковским. Ни мужчинам, ни женщинам — по нему не плакали.

Одну фотографию показали бочкоделу, другую отправили в далекую Молдавию, в город, где в счастливом неведении, словно в золотой купели, рождаются такие бесхитростные ангелы, как бочкодел и Митёк. После путешествия на край земли бочкодел с Митьком видеть друг друга не могли, сшибались, как петухи, ходили с исцарапанными лицами, надутые и слезливые одновременно, если бочкодел слышал скрип велюровых кроссовок своего молодого соседа, то начинал квохтать по-куриному, потом надувал грудь, нагибал голову и танком несся на скрип, молодой землепроходец же не мог слышать звука бареток бочкодела, мгновенно наливался кровью, взгляд у него мутнел, и он хватался за кирпич. Бочкодел приехал на Камчатку выяснять отношения, Митёк остался в Калараше. Бочкодел признал: убитый — тот самый удалец-капитан. Чего же он так плачевно закончил свой земной путь?

Ответ из Калараша пришел скоро — сотрудники тамошней милиции работали оперативно, времени даром не теряли и даром хлеб не ели, Митёк подтвердил: на фотографии — тот самый красавец, что так просто и со вкусом околпачил полоротых путешественников.

Вот она, ниточка, вот он, очередной узелок. Первый во втором ряду. Но будет ли узелок второй?

Со вторым узелком дело обстояло хуже, он не нащупывался: никто не мог опознать покойника, ну будто бы он не жил на полуострове, а сорвался с луны, поскользнулся на крутом склоне лунного кратера и плюхнулся прямо на Камчатку, в канаву, залитую грязной водой. И всего в той канаве нахлебался, всего наелся — и земли, и травы, и кореньев, и дерьма человеческого.

М-да, словно бы лунатик этот никогда не жил на Камчатке, не набивал консервные банки землей. Земля! Стоп-стоп-стоп: а нет ли тут второго узелка? Если землю проверить — что дадут анализы? Земля на Камчатке, как знал Балакирев, особая, вулканическая. На вулканической почве должны бы хорошо хлеба расти, травы высотой с коня — жирная ведь землица, да дудки! Земля действительно жирная: когда берешь в горсть и сжимаешь ее пальцами — средь пальцев течет масло. Но только масло это порченое, злаки, например, не урождаются здесь совсем. Сажали семя, обихаживали его, ртами, дыханием грели, чтоб не замерзала будущая жизнь, а таинство все равно не происходило, жизнь не давала о себе знать, росток не пробивался наверх, он, убитый ядом, спекался в черное гнилое ядрышко. Не приведи господь склевать это ядрышко птице или съесть неосторожному зверьку.

Но совместятся ли первый и второй узелки? Узелки совместились. Земля, что вместо икры была набита в банки, была поселковской землей, ее взяли с одного из поселковских огородов, либо где-нибудь в осыпавшемся ярочке на берегу реки. Э-эх, найти бы эту яму — яма-то ведь не в Палане, не в Большерецке, не в Начиках, не в Мячиках — в их поселке была вырыта. В Петропавловске, в Палане, в Большерецке земля совсем другая, химия у нее пожиже… иль погуще.

Есть над чем задуматься — Балакирев потянулся рукой к настывшим онемевшим икрам, потер их, другой рукой растер виски — голова раскалывалась, под костью словно бы проволоку электрическую протянули, по ней пропустили ток — крепкий ток, будто кипяток, даже кожа дергается от него, нос сбился набок, губы дрожат, руки дрожат, уши мокрые: что же с тобой делается, старина?

Хорошо хоть Балакирев работает не один, из области приехала целая бригада, но с Балакирева его собственных обязанностей никто не снимает, никто нового участкового не назначал, поэтому и болит голова у Балакирева на два фронта, супу стало некогда поесть: то в областной бригаде он, то у себя на посту, с которого не имеет права уходить — это Балакирев понимал с беспощадной ясностью: оба убийства произошли ведь на его участке!