Дымовая завеса

— Да мы можем и сами заплатить! — попробовал было высказать свое мнение бочкодел, подкупленный таким жестом, доверием к нему, точнее, к ним обоим, к нему и к соседу, тем, что хозяин сменил гнев на милость, не отринул не очень-то умелых, топором тесанных покупателей — тут язык надо иметь гладкий, манеры обходительные, глаза блестящие, улыбчивые, и чтоб на лице тоже улыбочка была, надо научиться даже спать с нею, вот ведь как, и вот еще чему надо научиться: туфельком по паркету шаркать, ботиночком, лаптем — ох, и н-нужное это дело! Просто необходимое, как воздух. Сам бочкодел уже староват для этого, а вот сосед его, изворотливый, лучистый, словно солнышко, и, главное, молодой, он, зар-раза, все это должен познать. Если первое дело их принесет таньгу (иначе говоря, деньги), то они соответственно отметят успех, порадуются, отдохнут, а после отдыха уже обмозгуют дело второе и крутанут такой вираж, что… В общем, молодого соседушку надо будет на курсы посылать — пусть шарканью учится, пусть вежлив будет, как актер в кино, играющий дворянина либо царского интеллигента. Потом, позже уже, за соседушку и дочку свою можно будет выдать — жене его нынешней толстозадой, мясистой, отъевшейся на каларашских гогошарах, под окорока коленом, а на ее место — доченьку, голубушку белокрылую, тоненькую, справную, доброй доли достойную — капиталы надо будет объединять. — Мы можем и заплатить! — повторил бочкодел, он в эти минуты любил всех: и нарядного механика, нет — капитана, нет — адмирала, и соседа своего, и тихий странный угол этот, и ящики с икрой, и мир весь, такой благосклонный, доброжелательный к ним — хватит, наработался он, намялся, побил руки на бочках — попробуй кто хотя бы одну бочку железом обтянуть! Да после первого же обруча половина ногтей на пальцах синими будет.

— Нет-нет, — привычно поднял руки хозяин и снова извлек из потайного угла, который ни бочкодел, ни его сосед не успели засечь, так внезапно исчезнувший коньяк — словно бы у бутылки были крылья, она улетала-прилетала по приказанию, нарядный хозяин к ней даже не прикасался. — Нет-нет, это входит в условия нашего торгового соглашения.

Слова-то какие важные, государственные: «торговое соглашение» — не туфта какая-нибудь, не мыльный пузырь, который ткнешь соломинкой, он и лопнет, а весомые, каждое слово в руке можно подержать, ощутить тяжесть.

Бочкодел, смущаясь, повернувшись к нарядному хозяину боком — он словно бы опасался щекотки и рдел от внезапного волнения щеками, взял консервный нож, потыкал в банки, выбирая ту, что потускнее, позахватаннее, но среди банок захватанных не было, все новенькие, блесткие, выбрал наконец одну и старательно, высунув из обмокревшего, синего от того, что внезапно начало пошаливать сердце, рта язык, откупорил банку, отогнул крышку.

Втянул ноздрями соленый дух икры, покрутил головой восхищенно, подмигнул хозяину — а ведь действительно фирма веников не вяжет, — придвинул банку напарнику:

— Пробуй!

Митёк, зачарованно глядя на красную вкусную россыпь, переводя взор с раскупоренной банки на банки целые, отрицательно мотнул головой.

— Н-не могу первым. Большая ответственность. Давай ты!

Бочкодел еще более зарделся: почет ему и уважение, тем же расписным консервным ножиком подцепил немного икры, подержал красную светящуюся щепоть, так ловко прилипшую к концу лезвия, на весу висит, не срывается, потом губами снял горку с ножа, подвигал малость ртом и начал сам к себе прислушиваться: что там на языке? А что сердце, больное, изуродованное шумами тарного цеха, говорит?

Икра была так вкусна, так нежна, так вязка и маслена, что у сердца слов для того, чтоб дать оценку продукту, не хватило.

— Ну как? — полюбопытствовал напарник и облизнулся очень уж откровенно, как-то по-собачьи.

— Кас-са марэ! — вздохнул бочкодел, снова взял икру на нож, на этот раз побольше, сунул темное лезвие в рот, скосил уважительный взгляд на хозяина: да-а, знает человек толк в этом деле. Великий специалист, одно слово — адмирал!

И главное — как ведь повел себя — не выставил икру под коньяк, попридержал, чтоб вкуса не сбить, вместо икры красницу подал — тоже вещь отменную, такую отменную, что даже сердце заходится; а вот когда икра во рту побывала, то все перебила: сладкая, нежная, ее даже язык не чувствует, нежеваная соскользнула вниз, в пищевод, в набитый всякой всячиной желудок, от нее и сердце заходится, и дыхание пропадает. Было дыхание — и нет его, пульс на руке прощупывается, сердце бьется, на горло ничего не давит, воздуха в самый раз, а дыхания нет — шмыгнуло дыхание в пятки и затихло.

Митёк сглотнул слюну и вновь облизался, словно нетерпеливая домашняя собачка, которая хоть и культурная с виду, и приличия блюдет, а все равно ей бывает невтерпеж, когда видит вкусное.

— Ну как?

— О-о, каса марэ! Нет слов, душат слезы, — вздохнул потрясенный бочкодел, сунул напарнику консервный ножик: — Попробуй!