Дыра. Провинциальные истории

И раньше сомневался, и теперь сомневаюсь. У мужиков ведь тоже и возраст, и опыт, и скорби, и болезни, и труд. Только что не рожают. Хотя тут гадина-алкоголь ещё больше сил забирает. Но вот встретишь случайно знакомого из далёкой молодости, сурового дядьку с каменным лицом – Сашка, ты, что ли? – вспомнишь старое и – нет-нет, заблестят в морщинистой суровости удивительно отзывчивые огоньки юности и ребячества. Старик, да, я вроде как!.. Вот, он ещё и гадает – он ли?.. Он ли?.. Знает, что жизнь изуродовала. Может, и не он уже… Может, чужая самому себе тварь внутри поселилась, потому и не он… Неосознанно сравнивает себя с тем мальчишкой Санькой, гонявшим со мной гусей в Бабинке, а потом здесь, в Ленинске, гонявшем на мотоцикле с какой-нибудь солнцеподобной девкой.

Видел я эту «солнцеподобную» как-то прошлой зимой. Столкнулся на узком тротуаре. Идёт эдакая кадушка, что не обступишь. Не идёт, а прёт, словно танк на гусеницах. На башне этот омерзительный бабий набалдашник, который у них появляется после сорока лет – шапка не шапка, головной убор, в общем. Броня из шубы, гусеницы еле влезли в кожаные сапоги. В каждой руке по два неподъёмных пакета тащит. Я в сугроб, она полшага назад отступила, подняла на меня грозно заплывшие свиные глазки и рот разверзла, будто дуло навела, того и гляди, танковым снарядом в клочья разнесёт. Мне из сугроба только и оставалось, что завопить жалобно: «Леночка! Давно не виделись!..». Хотел «солнышко» присовокупить – так мы в молодости с Сашкой её дразнили – но с испуга передумал. «Солнышко» смерила меня с головы до ног тяжёлым взглядом, отчего на душе стало ужасно темно и холодно, и изрекла громко и властно, по-сержантски: «Истомин, ты, шоль?». Я прочитал в дуле красноречивое «давно не видела, ещё столько бы не видеть» и грустно пошутил: «Так точно». Ну, а дальше началось. Как Анька? Как Галька? У вас Галька одна, шоль? Она замужем, шоль? А дети есть? Сколько? Двое? А муж не пьёт? А? В разводе? Чё ж так? А? А девочка уж большая? Куда поступила? Много денег-то отдали? А живёте где, там всё, на Засулич? Нет? А-а… новую купили… Чё? Сашку видел? Да Бог с ним, с этим Сашкой… Короче, повыспросила и потеряла ко мне интерес. У меня же как у всех: что-то лучше, что-то хуже. Только один раз дуло удовлетворённо звякнуло пугающей пустотой: когда про Гальку обмолвился. А в остальном – неинтересно. Она же почему пытала? Порадоваться за меня? Поогорчаться со мной? Нет. Позлорадствовать. А у меня хоть и плохо, но, видимо, не хуже, чем у неё самой. Услышала, что квартиру купили, так и вовсе огорчилась…

Впрочем, не все бабы очерствелые чудовища, не все «сержанты», есть и «плакальщицы», есть и «утешительницы», но все одинаково тяжеловесные танки, если не по телу, то по жизни. Прут, прут, прут. По тротуарам, в транспорте, в магазинах, в больницах, собесах, банках. Всегда им кто-то что-то должен. Всегда я. Всегда мне. Всегда для меня. И сакральное «я сказала». Я сказала!

Знаете, кто такой Ламех? Жил этот мужик в допотопное время и женился на двух бабах, Аде и Цилле. Ламех был слабый и беспомощный. Бабы овладели им. Тогда и начался женский мир, поставивший мужчин на службу себе. Дочка Ламеха Ноема, по прозвищу Прекрасная, ввела эту моду. Она пользовалась своей красотой, будучи молодой, губила мужчин, повергая их в рабство, чтобы став старой и некрасивой, не утратить главного – титула богини, обожествить это «я сказала». Поэтому во всех религиях после Потопа восстановившийся патриархат жёстко принизил женщину и заключил её в узы нравственных и поведенческих норм и схем. Тот, первый женский мир, утонул в воде. И вот на наших глазах растёт и укрепляется женский мир номер два.

Я, Истомин Олег Васильевич, 1953 года рождения, и есть Ламех, только ещё слабее и беспомощнее. Меня и одна жена повергла под ноги свои… Я если не раб её, то ничего не значащий слуга. На моём месте мог быть и другой, покорно внимающий хозяйскому «я сказала», мало что изменилось бы.

Поэтому, дорогая и многоуважаемая Анна Дмитриевна, ты – Ада и Цилла в одном лице для меня. Гнездо, которое мы приобрели, а именно квартира на Крупской и всё имущество, какое бы в ней ни находилось на момент моей смерти, – это твоё законное гнездо. Не ты, так ничего бы не было. Возможно, я в деревню бы вернулся. Возможно, спился бы в заводской общаге. Возможно, забомжевал бы из-за грёбаного пьянства. Возможно, женился бы на другой, но всё так же обернулось бы – другая квартира, другие дети, другие внуки – но смысл тот же…