Джек, который построил дом

Юля хотела в отпуск – отдохнуть от обилия впечатлений. В квартире, где жили «голуби», как их называл Ян, многое поменялось. Лора сняла занавески, повесила жалюзи. Привычный уют исчез. В ванной, наоборот, появилась двойная занавеска. Запах изменился: Лора, строгая вегетарианка, готовила незнакомые зерна с овощами и пахучими пряностями. Оба всегда радушно встречали, угощали полезным: орехами, сухофруктами, травяным чаем. Ян бывал нечасто – Лора хмурилась, когда он закуривал; уходили с облегчением. Дома с веранды махала худой рукой Бася – в кофте и теплых носках, она постоянно мерзла, даже в июле.

Можно было сидеть вдвоем на диване, читать или рассматривать фотографии. Часто ходили в японский ресторан поблизости, где готовили вкусные суши; хозяйка сажала их за облюбованный когда-то столик, приносила меню. Вернувшись домой, пили вино или чай – обыкновенный, не травяной. Чай Юля заваривала в чайнике – ни она, ни Ян не признавали пакетики. Наслаждались покоем.

Не всегда, правда: частенько снизу врывался то визг дрели, то беспокойный стук молотка. Неугомонный строитель Эрик. Юля часто видела квадратное лицо и плотную коренастую фигуру в шортах и майке. Эрик ее присутствия словно не замечал, Яну коротко кивал.

– Он что, мебель собирает?

– А хрен его знает. Есть такие… На все руки. Бася называет его «мастер Пепка».

К счастью, хозяйственный Эрик укладывался довольно рано. Тогда слушали музыку или молчали, обнявшись и бездумно глядя в темное окно, которое вдруг освещалось от фар проехавшей машины, рассеивая цветные трапеции по потолку, потом гасло – до следующей машины.

– Мне с тобой легко молчать. И говорить легко. Как я без тебя жил, я не знаю, – повторял Ян. И беспомощно спрашивал, хотя знал ответ: – Ты меня любишь?

Набухала горячая неподвижная ночь, асфальт отдавал дневное тепло. Закрыв глаза, легко было вообразить, что за окнами не город, а душная пустыня, не тьма, а сжигающее солнце, каким оно и было в эти часы на самом деле в Ираке, где снова шла война – то ли за демократию, то ли за нефть или чьи-то амбиции. Пустыня, зной и кровь, уходящая в песок, а вместо мелькавших в телевизоре кадров «с места событий» оживало описание Стэна: выгоревший рыжий песок и камни с растущими между ними колючками, застиранный пыльный ситец неба и дрожащий, истекающий жаром воздух.

«…грузовики с истощенными женщинами и детьми затормозили на границе. Граница – забор из колючей проволоки, в нем прорезана калитка. Красноармейцы-пограничники быстро, но тщательно, привычно делают обыск. Им нелегко в касках, из-под которых льется пот и сразу высыхает, и я представляю, как сильно чешется лицо от соленой влаги. Мне неловко, что я в пробковом шлеме – потому, наверно, парни смотрят на меня гневно и презрительно.

Стало легче, когда грузовики наконец двинулись дальше – к свободе. На английском пограничном пункте тоже остановка, но без обыска. Всех накормили. Надо было видеть, как ели дети – они прятали в карманы куски галет и боялись, что солдаты отберут… Их угощали шоколадом. Я попросил закурить, и мы разговорились с одним капитаном. Он подарил мне свою зажигалку – бронзового верблюда. Впереди лежала бесконечная пустыня».

Пустыня не кончалась. Юля шла в самом конце колонны, впереди равномерно двигались спины солдат в пестрой, с разводами, форме, с такими же беретами на головах. Справа горы – гладкие, словно дюны. Появляется Стэн и берет ее за плечо: «Дальше не ходи, тебе туда нельзя». Неловко спросить куда, но Юльке понятно: Стэн прав, и там что-то страшное, ей нельзя видеть. Антошка!.. Там сын, и с ним… Она рванулась вперед – удержать, спасти, – но проход узок, и по обеим сторонам колючая проволока, а ноги вязнут в песке. Доносится глухой голос: «Юлька, Юлечка…» Колючая проволока крепко держит ноги, не пускает, и, падая, она просыпается. Ноги запутались в простыне, нет ни проволоки, ни пустыни: рядом Ян; Антошка дома.

– Ты плачешь, Юлечка?

Он открывает глаза мгновенно, находит ее взгляд и поднимается на локтях. Без очков его лицо совсем детское.

– Мне снилось, что ты меня зовешь.