Джек, который построил дом

Там, где живет мать, тоже не допускают излишества вроде пианино. А он, идиот, поверил в артрит! Тео не на чем было играть.

– Он мечтал сесть за руль, чтобы навещать кузена. Водить, оказывается, умел еще до войны. Логично рассудил, что двигатель внутреннего сгорания практически не изменился, только машины стали дороже и нарядней. Ну, семейство на дыбы: мол, опасно, дороги сумасшедшие, как ты будешь ездить?! Он рассказывал и смеялся. Никто, говорит, не спросил, как я ездил в сорок седьмом году… Звучал бодро, собирался приехать. Я предложил остановиться у нас – ни в какую, ты же знаешь Главного; закажу, говорит, гостиницу. На том и расстались. Алло, ты здесь?

– А потом?

– Я бы закурил сейчас, – угрюмо признался Кандорский. – Не было никакого «потома», Янчик. Не дождались мы ни Тео, ни звонка, это при его-то обязательности! Звоню – к телефону никто не подходит. Наташка заставила меня позвонить его сыну: мало ли что.

Помолчали. Когда Дядя Саша заговорил, голос у него звучал глуше.

– Тео на почту шел. Когда переходил дорогу, из-за угла вылетел мотоцикл. На полной скорости. Вот и все. Потому никто и не подходил к телефону – некому было. Жена так и не смогла вернуться в квартиру, где нет его. Живет у сына – пока, во всяком случае.

Кандорский шумно выдохнул.

– Меня знаешь что бесит? Ему – здесь – ничего не простили. В советское время не простили ни работу в подполье: «как это – в подполье, он же не член партии!» – ни то, что Тео передавал в гетто оружие, ни блестящих его защит, ни персональных приглашений за границу. Когда сын уехал, настоящий шабаш начался. Выпустили один раз – в Болгарию, чистое издевательство: на семинар молодых ученых, это при тебе еще было. Молодые ученые – и Тео с вагоном научных трудов, конец восьмидесятых… Это как Льва Толстого за букварь посадить. А в послесоветское не простили наши, титульные: «он, мол, работал в коммунистическом подполье!» – и на пенсию выдавили с почетом. Янчик, ничего не изменилось – советская власть, не советская… Другие морды у кормушек, вот и все.

Трудно было сказать Якову, но не сказать нельзя; позвонил с теми же словами телеграммы. Дядька неожиданно оживился:

– Кто, Вульф?.. Он что, жив еще? Сколько ему лет?

Ян с трудом подавил раздражение.

– Ты слышал, что я сказал? Он умер. Я ночью с Кандорским говорил.

– С кем, с кем? А-а… Ну и как они там?

Яков не спросил, что случилось с Тео, будучи уверен, что того давно нет на свете. Не сразу припомнив, кто такой Кандорский, задал бессмысленный вопрос. Кто «они»? Что «как»? Словно на разных языках… И вспомнился давний осенний сумрак и летящий в лицо дождь, его вырвавшиеся слова об осени, о листьях, и недоумение, враждебный взгляд Мухина: где ты это вычитал? Хлестнуло воспоминание о боли, которую почувствовал в тот момент: друзья не понимают моего языка. Воспоминание больше не причиняло боли, но было стыдно, как и тогда, за собственные попытки заговорить на их языке. На самом деле все просто: люди, не понимающие твоего языка, не друзья. Просто, как три рубля: приятели, собутыльники, ребята – но не друзья. С Яковом и матерью – то же самое: не понимают его язык, и, давно перестав объяснять им себя, только сейчас он облек это в слова. Кто говорит на моем языке, и чей язык понятен – внятен – мне, кто мои друзья? Юлька. Миха. Тео, Анна Матвеевна – ушедшие друзья. Дядя Саша. Максим, Алекс. Бася, которая думает на польском и говорит по-английски, мне понятна. На одном со мной языке говорила бабушка. С отцом иначе – говоря, он словно маскировал ненастоящими словами другие, верные, которые почему-то подменял молчанием – или ложными словами. Я слишком поздно осознал: он не был уверен, что пойму его, я был ребенком… В огромном мире так мало друзей, и теперь стало еще одним меньше. Тео понимал даже несказанное. Разве язык – всегда слова? Можно молчать на одном языке, взглянуть другу в глаза на какой-то музыкальной фразе – и встретить понимающий взгляд.