e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

Герман Карлович – безоглядный Нарцисс, неспособный услышать напрасно

домогавшееся его Эхо. И вот теперь под его окнами стоит и ждёт это миллионное

эхо – молчит, дышит – откликнется он или нет. Откликается за него – автор. Пре-терпевая тяжелейшие потери (родины, отца), живя в чужеродной среде, одолевая нужду, он находил единственное укрывище в искусстве и только в искусстве. Ещё в 1924 году он писал Вере из Праги, где помогал устроиться матери

и сёстрам и сочинял «Господина Морна», вместе с ним пытаясь найти в хаосе и аб-сурде жизни некую спасительную путеводную нить: «Я всё твёрже убеждаюсь в

том, что the only thing that matters в жизни, есть искусство».1 Без особой сосредоточенности, уводившей в мир воображения, толкавшей к эскапизму, в жизни эмигрантской, а значит – всегда «призрачной», временной, ирреальной – было не обойтись.

«Дура-история» деформировала условия человеческого выживания, к чему

творческая личность не могла не быть особенно чувствительна. Но Сирин нашёл

в себе силы напомнить себе о границах между искусством и жизнью и застол-бить пограничный контроль. В «Отчаянии» он пустился во все тяжкие: за кривляниями Германа Карловича, невольно подражавшего Достоевскому, Сирин вёл

нешуточную схватку с самим собой, со своей «подноготной» (хотя само это

слово в романах крайне нелюбимого им автора не переносил). Ему прежде всего

было важно выяснить отношения с самим собой, но, в отличие от героев Достоевского и манеры их создателя выставлять напоказ всякого рода «надрывчики», он бы не хотел, чтобы любители сыпать соль на раны и запускать в них указу-ющие персты легко находили болевые точки, и потому заметал следы, прячась

подчас за маской героя и перегружая текст множеством важных, но не определяющих подробностей, – так, чтобы за всей этой карнавальностью не слишком

проступало главное: экзорцизм – жестокая очистительная экзекуция, которую

1 Набоков В. Письма к Вере. С. 74.

227

он проделывал над самим собой, изгнание бесов солипсизма. Чего ему это стоило – знает только он. И если это так, и впечатление не ошибочно, и – тем более, если это так, то здесь следует остановиться и не упражняться в избыточном лю-бопытстве, чтобы не перейти границ, определяемых уважением и тактом (не в

пример «проницательной» и злобной вивисекции, на которую тоже нашлись

охотники).

Результаты прохождения Набоковым через чистилище «Отчаяния» мы

увидим в образах будущих его героев, подлинных творцов, не знающих гримас

нарциссизма: и в трагической – Цинцинната Ц., и в счастливой – Фёдора Годунова-Чердынцева судьбах. Герману Карловичу суждено было остаться

жертвой на протяжённом и трудном пути больших философско-эстетических

разбирательств автора в вопросах «отношения искусства к действительности».

Следующей жертвой на этот предмет будет уже не персонаж, а реальное историческое лицо: Николай Гаврилович Чернышевский.

«Отчаяние» было опубликовано в 1934 году в «Современных записках», а

в 1936-м – отдельной книгой в берлинском издательстве «Петрополис».

228

«ДАР» – ПОСЛЕДНИЙ РЫВОК

К первому декабря, вернувшись в Берлин с готовым (несмотря на мешавшую

ему в Париже суету) чистовиком «Отчаяния», Набоков вручает его Вере для пе-репечатки.1 А уже с начала нового, 1933 года, без перерыва на стихи и рассказы, как бывало обычно раньше, и вдобавок – с жесточайшим приступом межрёбер-ной невралгии, – писатель спешно берётся… за Чернышевского, «того самого», Николая Гавриловича.2 Вере приходится организовать бесперебойную доставку

необходимых материалов: томов полного собрания сочинений «великого шестидесятника», дневников, переписки, работ его биографов и критиков, – друзья

исправно поставляют всё это из муниципальной библиотеки на дом. С такого, казалось бы, почти мазохистского рвения начинается история последнего русского романа Набокова, получившего, в окончательном варианте, название

«Дар».

Надо сказать, что по меньшей мере с 1930 года, Набоков всё более

настойчиво ищет возможности покинуть давно опостылевший ему Берлин.

Местная русская община, в начале 1920-х почти полумиллионная, сократилась

к этому времени до тридцати тысяч, из которых половина, с немецкими кор-нями, фактически натурализовалась и от русской колонии отпала.3 На фоне

пятимиллионной безработицы социальная дестабилизация в Германии вынесла

на улицы всякого рода бесчинствующие, главным образом, фашиствующие

группы. В октябре 1931 года погром, устроенный в редакции «Руля», предположительно, коммунистами,4 положил конец и так едва сводившей концы с

концами газете. Десять лет назад, когда её главным редактором был Владимир

Дмитриевич Набоков, отец молодого поэта Сирина, ежедневный её выпуск

распространялся в 34-х странах (369-ти городах), то есть практически везде, где жили русские эмигранты.5 Теперь же Сирин отчаянно искал убежища – во