e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

тиранию, но не выносивший малейших признаков покушения на свою индивидуальную свободу (вплоть до органической неспособности работать в любой

«иерархической» системе), Набоков, однако, вполне благодушно отнёсся к во-пиющему хамству своих дворянских собратьев – социально доминирующих по

отношению к социально слабым разночинцам, – и уже хотя бы поэтому обя-занных быть если не великодушными, то хотя бы хоть сколько-нибудь пони-мающими причины и остроту их демонстративно эмоциональных реакций.

Действие окажется чреватым жестоким противодействием – потомкам

аристократии это с превеликим избытком отомстится: революция уничтожит

русское дворянство как класс. «Дура-история» превентивно не учит, но задним

числом она проучит – и, как правило, с лихвой. Эрика-эврика из «Короля, да-мы, валета» могла бы в этом случае уместно заметить автору будущей биографии Чернышевского, что он, подобно «королю» Драйеру, бывает крайне чувствителен, когда дело касается его самого, но не всегда и не слишком отдаёт

себе отчёт в обидах, которые причиняются другим, в том числе – и им самим.

В рассказе «Круг»1 это, в сущности, и происходит. Набоков пробует здесь

своего рода предварительную пристрелку, подготовку к предстоящему мас-3 Там же. Т. 12. С. 682.

242

штабному «упражнению в стрельбе», предпринятому в четвёртой главе, посвящённой жизнеописанию Чернышевского. В этом рассказе писатель пытается опровергнуть основополагающий в мировоззрении Чернышевского, его соратников и последователей постулат: об абсолютной нравственной, моральной

правоте разночинцев, а также обоснованности их претензий на роль защитников интересов «народа», якобы знающих, что он собой представляет и что ему

по-настоящему нужно.

Отмежевавшись от литературной среды с её специфическими проблемами, Набоков отводит дворянское, «барское» представительство в рассказе вы-дающемуся учёному, естествоиспытателю, энтомологу, исследователю Центральной Азии, подолгу там пропадавшему, но по возвращении проявлявшему

себя как человек либеральный, понимающий нужды простых людей. Потом-ственный дворянин с двойной фамилией – Годунов-Чердынцев, – он построил

новую школу в соседней с усадьбой деревне, вызволил, в своё время, нынешнего

сельского учителя «из мелкой, но прилипчивой политической истории, – угодил

бы в глушь, кабы не его заступничество», – и с тех пор Илья Ильич ходит в бар-ский дом «на цыпочках» и с букетом цветов. По-видимому, не без его же, «барина», помощи (какой – деликатно умалчивается), сын учителя, Иннокентий, «который учился тяжело, с надсадом, с предельной мечтой о тройке, – но, неожиданно

для всех с блеском окончил гимназию, после чего поступил на медицинский факультет», – и тогда «благоговение отца перед Годуновым-Чердынцевым таинственно возросло».

Иннокентию же, ещё в бытность «пылким восьмиклассником», даже ка-риатиды, подпирающие балкон господского особняка в Петербурге, – и те казались «аллегорией порабощённого пролетариата». Поведения отца он стыдился, находя его отмеченным «тайными символами подобострастия», –

«юноша одинокий, впечатлительный, обидчивый, он остро чувствовал социальную сторону вещей» и усматривал в поведении Годунова-Чердынцева не

более, чем лицемерие: «Изволите заигрывать с народом. Да, он чувствовал се-бя суровым плебеем, его душила ненависть (или казалось так)». Сомнение, выраженное в скобках, – а была ли ненависть подлинной, ненадуманной, –

пришло ему в голову только двадцать лет спустя, в эмиграции.

Автор, таким образом, пытается доказать читателю, что нет какого-то, общего для всех, сугубо «классового» восприятия социальной атмосферы дворян-ского усадебного мира, – если даже отец и сын оценивают её по-разному; а что

уж говорить об остальных, среди которых имеются и «жирненький шофёр … и

седой лакей с бакенбардами ... и гувернёр-англичанин ... и бабы-подёнщицы...»,

– что общего, «классового» (подсказывает автор читателю) между ними, столь

разными людьми? Однако для Иннокентия все они – «челядь», само наличие

1 Набоков В. Полн. собр. рассказов. С. 380-389.

243

которой в жизни Годуновых-Чердынцевых кажется ему чем-то «омерзительным», и он повторяет это слово, «сжимая челюсти, со сладостным отвращением».

«В то лето, – продолжает вспоминать Иннокентий, сидя в кафе, будучи

проездом в Париже (оно легко вычисляется – лето 1913 года – по упоминанию в

рассказе «мальчика лет тринадцати» – тогдашнего Фёдора), – он был ещё угрю-мее обычного и с отцом едва говорил». По утрам он уходил в лес, « зажав учебник под мышку (курсив мой – Э.Г.) … предавался мрачному раздумью … всё с

той же книгой под мышкой (курсив мой – Э.Г. ) … сумрачно глядел на то, на сё, на сверкающую крышу белого дома, который ещё не проснулся» (все на них, на

«бар», работают, а они ещё спят!). Уж не с романом ли Чернышевского, имев-шего подзаголовок «Учебник жизни», целыми днями не расставался в то лето