e10caee0b606418ade466ebb30b86cf4

рассчитывать не только на уважение, но и человеческое внимание и помощь; разговоров о древности и знатности рода, или вообще – о том или ином нацио-нальном или социальном происхождении – здесь не любили. Отец – и сын знал

1 Набоков В. Дар, С. 498.

2 Там же. С. 478.

3 Набоков В. Полн. собр. рассказов. С. 380-389.

238

это с детства – посвятил свою жизнь общественно-политической деятельности, направленной на демократизацию российского общества, – понятно, что в таком доме не было оснований для провокации чувств социального унижения. И

кто только не перебывал в гувернёрах и учителях будущего писателя, – они

все увековечены в его мемуарных и художественных текстах с пониманием, иронией и симпатией, – даже не слишком любимые из них. И на всю жизнь запомнилась, с замечательной художественной силой запечатлённая в мемуарах

Набокова сцена, неоднократно виденная им когда-то в Выре: приходили к отцу

мужики, что-то у него (у «барина») просили и потом, неизменно получая его

согласие, – качали.

Не унаследовав от отца интереса к занятиям в общественно-политической

сфере, Набоков-сын совершенно органично воспринял его отвращение к сно-бизму и независимость от формальных клише социальных границ. Фокус его

зрения сосредотачивался на личностных качествах человека и даже явно

«классовые», сословные обертона поведения и ментальности принимались им

как некая естественная данность, специальный, историко-социологический

анализ которой нимало его не занимал. Постоянно попрекая реальных или

своих, выдуманных в романах, претендентов на писательское поприще в слепоте и недомыслии, он сам, в сущности, был склонен эскапироваться от всего, что, по природным его склонностям, мало его интересовало.

В «Даре» герой признаётся, что из-за первой любви «вовсе проглядел

русскую революцию», – зато «тогда-то и началась моя стихотворная болезнь».1

О таком же, своего рода социальном «аутизме» предельно ясно свидетельствует программное стихотворение «Поэт», написанное за неделю до отплытия из

Севастополя, под пулемётную канонаду «красных»: «Я в стороне…».

В эмиграции, отчаянно отбиваясь от «дуры-истории», лишившей его родины и изгнавшей из рая «счастливейшего детства», и лелея, как и большинство изгнанников, мечту о возвращении «в раскаявшуюся, благоухающую че-рёмухой Россию», он, тем не менее, загодя отрицал какую бы то ни было возможность долгосрочных, социально обусловленных причинно-следственных

связей, приведших к октябрьскому перевороту, и продолжал настаивать, что в

истории всё происходит только и исключительно «от случая».

В 1926 году, в докладе «Несколько слов об убожестве советской беллетристики и попытка установить причины оного», Набоков, из пяти выделенных им причин этого «убожества», первую и главную усмотрел в «панисто-ризме»: «Все без исключения советские писатели ... находятся в плену исторического детерминизма», который заставляет их преувеличивать значение со-1 Набоков В. Дар. С. 307.

239

временных политических и социальных катаклизмов, тогда как истинный художник орудует «постоянными величинами», не зависящими от капризов «ду-ры-истории».2

Он обвинил советских писателей в том, что они «потеряли чувство человека и заменили его чувством класса. Иначе говоря, человеком движут не человеческие, обыкновенные и в своей повседневности необычайные чувства, а

какие-то посторонние, внешние, классово-массовые ощущения, которые оскоп-ляют творчество. В этом я вижу вторую причину нищеты их духа».1 Эти обвинения, однако, сопровождаются признанием, что есть «ещё пятая – так

сказать, внешняя причина. Это та растворённая в воздухе, тяжёлая, таинственная цензура, которая является, пожалуй, единственным талантливым

достижением советской власти».2

Когда Набоков решил заняться биографией Чернышевского, он не был уже

так наивен, чтобы предъявлять советской литературе претензии относительно исторического детерминизма и зряшного, по его мнению, понятия «класса», – в 1933

году это было уже очевидно не по адресу. В докладе «Торжество добродетели»

(1930) состояние советской литературы было определено им как тяжёлая деградация – вплоть до возвращения «к давно забытым образцам, мистериям и басням».3

Но лишь начав знакомство с трудами Чернышевского, он обнаружил, что

отнюдь не большевики первыми изобразили в литературе «чувство класса», что для Чернышевского это «чувство» вовсе не являлось чем-то «посторонним», «внешним», – напротив, оно затрагивало самые главные и самые, одновременно, тонкие струны его самоопределения и его отношения к людям другого «класса» – дворян, господ, бар, – всех знатных и богатых по праву рождения, хозяев жизни, свысока взиравших на усилия презренного простолюдина-разночинца, неуклюже взбиравшегося по ступенькам социальной лестницы.

«Мы не имеем чести быть его родственниками, между нашими семьями суще-ствовала даже нелюбовь, потому что его семья презирала всех нам близких»,4