Египетское метро

Художники Бурый и Руденко (или Рудый и Буренко, как иногда переиначивали их фамилии шутники) были прежде всего известны своим длящимся не одно десятилетие противостоянием, время от времени переходившим в острые фазы. Причиной тому было поразительное сходство их живописи. И действительно, работы их были настолько похожи, что неискушенному зрителю трудно было отличить одного от другого, а уж разобраться, кто кого, как они утверждали, копировал, было совершенно невозможно. Когда-то Тягин предложил им высказаться на страницах газеты, где вёл тогда культурную рубрику. Сам он был одинаково равнодушен что к той неряшливой косноязычной мазне, что к этой, да и живописью никогда особенно не интересовался, а потому обратился за консультацией к Абакумову, который всегда крутился возле художников и, между прочим, числился в друзьях у обоих фигурантов. Тот объяснил сей феномен так. Сначала Бурый и Руденко несколько лет ходили в учениках у известного живописца Д., а потом вдруг одновременно и нешуточно свихнулись на известном британце Б. Последнее Абакумов сопроводил изящным каламбуром: «Оба слишком долго давились одним и тем же беконом – неудивительно, что их с тех пор и тошнит одинаково». Плюс, добавил он, за всеми этими хитрыми выкрутасами, скрюченными, словно в конвульсиях, фигурами со смазанными лицами, скрывается элементарное неумение рисовать. Полемика, кстати, получилась тогда жестокая, яростная, так что слишком острые углы приходилось сглаживать – в печать такое пускать было нельзя. Бурый и Руденко припомнили друг другу всё, что могли: кто раньше вступил в Союз художников, у кого сколько было выставок при старом режиме, кто и как переманивал покупателей, и ещё много всякого разного. Ну и, конечно же, обвиняли друг друга в копировании, воровстве сюжетов, идей и смыслов (?!).Что особенно запомнилось Тягину, так это немыслимый птичий язык, на который они переходили, когда дело касалось собственно творчества. Самыми невинными словечками тут были «трансгрессия» и «спектакулярность», и Тягин с приятелем по газете хохотали до слёз, до колик, зачитывая друг другу отдельные пассажи.

Манерный молодой человек впустил Тягина в прихожую и ушёл. «Тягин, я здесь!» – услышал он и пошёл на голос, в кухню.

У Руденко Тягин за всё время их знакомства был два раза, и его с порога удивило, как ничего здесь за эти годы не изменилось.

Руденко сидел за столом в яркой вышиванке, и, подобрав под себя босую ступню, разминал бледные пальцы. Увидев Тягина, он натянул носок, обернулся к раковине за спиной, включил воду и брезгливо ополоснул ладонь.

В углу, словно её туда втиснули, сидела, согнувшись в три погибели, свесив спутанные волосы, пьяная женщина.

– Танечку ты знаешь, – махнул в её сторону Руденко. – Садись.

– Танечку все знают, – хихикая проговорила гостья, которую Тягин видел впервые в жизни.

На столе был всё тот же столетней давности натюрморт: тарелки, бутылки, стаканы, пепельница с горой окурков.

– Я забыл: у тебя где квартира? – спросил Руденко.

Тягин ответил, и больше они к этой теме не возвращались. За спиной кто-то постоянно ходил. Вслед за Тягиным пришла девица с двумя черными лабрадорами, которые весело бросились здороваться и лизаться, так что их насилу уняли. Дом вообще был полон людей. Они где-то в других комнатах разговаривали, смеялись, вскрикивали. Вошёл молодой человек, тот самый, что открывал дверь; свободных стульев в кухне не было, и он по приглашению Руденко сел ему на колени. Руденко что-то прошептал ему на ухо, потом в голос спросил:

– Бобик там холст натянул?

– Не знаю. Нет, кажется.

– У-бью, – сказал Руденко и рявкнул во всё горло: – Бобик!

– Фу, что-то здесь как-то пахнет… – брезгливо морща нос и озираясь, пожаловался юноша

– Бобик! Бобик, блядь!!!

– Чем это воняет?

– Не знаю, – ответил Руденко и, набрав воздух в лёгкие, опять было закричал, но сорвался в кашель.

– Фу! – отрывисто повторил юноша и поднялся.

– Это Бобик сдох, – хихикнула гостья в углу, – посмотри под столом.

Хлопнув юношу по заду, Руденко сказал:

– Давай, иди найди мне его. – И обратился к слегка одуревшему от криков Тягину: – Ну что? Рассказывай. Как там Москва?

– Стоит.

– Стоит, да? Заждалась небось, сучка. Вот всё собираюсь в неё, да никак не соберусь. Туплю.

– Как? И ты?! – шутливо ужаснулся Тягин. – А я думал, ты этот… патриот…

– И что? – недовольно возразил Руденко, разливая водку. – Это, между прочим, вопрос моей личной художественной стратегии. Какое отношение она имеет к патриотизму? Ты меня с фанатиком Бурым не путай. Давай. Лехаим!

Руденко поставил бутылку и протянул одну рюмку Танечке, вторую… – Тягин отказался. Чтобы не вляпаться в политическую дискуссию, он не стал спорить с хозяином и, не без некоторого сдержанного ехидства, сказал:

– Я слышал, Бурый то ли Верлена читал на майдане, то ли Бодлера, уже не помню. Кого-то из тех.

Тягин знал, как сделать Руденко приятное.

– Бурый – душка, – подала голос Танечка.

Кривясь от выпитой водки, Руденко энергично замахал ладонью.