Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

То, что фашистские движения стремились использовать националистические предрассудки, очевидно, хотя полуфашистским корпоративным государствам, таким как Португалия и Австрия 1934–1938 годов, находившимся под большим влиянием католической церкви, приходилось сдерживать свою безотчетную ненависть к народам и государствам, исповедующим другую веру или светским. Кроме того, откровенный национализм был затруднителен для местных фашистских движений в странах, завоеванных и оккупированных Германией и Италией, или в странах, чьи судьбы зависели от победы этих государств над их собственными национальными правительствами. В некоторых случаях (Фландрия, Нидерланды, Скандинавия) они могли отождествлять себя с немцами, как часть обширной тевтонской расовой группы, однако более удобная установка (твердо поддерживаемая пропагандой доктора Геббельса во время войны), как ни парадоксально, являлась интернационалистской.

Германия рассматривалась как основа и единственная гарантия будущего европейского порядка, с традиционными отсылками к Карлу Великому и антикоммунизму. Об этой фазе развития европейской идеи историки послевоенного европейского сообщества не особенно любят вспоминать. Негерманские войска, воевавшие под немецким флагом во Второй мировой войне главным образом в составе СС, обычно подчеркивали этот транснациональный элемент.

С другой стороны, нельзя упускать из виду, что не все националистические движения симпатизировали фашизму, и не только потому, что честолюбивые замыслы Гитлера и, в меньшей степени, Муссолини угрожали некоторым из них – например, полякам и чехам. Как мы увидим далее (глава 5), в ряде стран на борьбу против фашизма поднимались левые силы, особенно во время войны, когда сопротивлением “державам Оси” руководил “национальный фронт” или правительства широкого политического спектра, в котором не было лишь фашистов и коллаборационистов. Как правило, поддержка фашизма местными националистами зависела от того, приобретали они что‐либо или скорее теряли с наступлением “держав Оси”, и от того, была ли их ненависть к коммунизму или к какому‐нибудь другому государству, национальности или этнической группе (евреям, сербам) сильнее, чем нелюбовь к немцам или итальянцам. Так, поляки, несмотря на ярко выраженные антирусские и юдофобские настроения, не выражали особого желания сотрудничать с нацистской Германией, в отличие от жителей Литвы и некоторых территорий Украины (оккупированных СССР в 1939–1941 годах).

Что же стало причиной упадка либерализма в период между мировыми войнами даже в государствах, не принимавших фашизм? Западные радикалы, социалисты и коммунисты того периода были склонны рассматривать эпоху глобального кризиса как агонию капиталистической системы. Капитализм, утверждали они, не мог больше позволить себе роскошь иметь парламентскую демократию и либеральные свободы, которые, кстати, создали почву для развития умеренных реформистских рабочих движений. Столкнувшись с неразрешимыми экономическими проблемами и растущей революционностью рабочего класса, буржуазия была вынуждена прибегнуть к силовым методам воздействия, иными словами, ей стал необходим фашизм.

Поскольку и капитализму, и либеральной демократии суждено было триумфальное возвращение в 1945 году, легко забыть, что в этой точке зрения, несмотря на слишком большую пропагандистскую риторику, есть зерно истины. Демократические системы не работают, если среди большинства граждан нет консенсуса о приемлемости существующей государственной и социальной системы или хотя бы готовности добиваться компромиссных решений. Процветание, в свою очередь, очень способствует консенсусу. В большинстве стран Европы этих условий просто не существовало в период с 1918 года до Второй мировой войны. Казалось, что социальная катастрофа приближается или уже произошла. Страх революции был столь велик, что в большинстве стран Восточной и Юго-Восточной Европы, а также части стран Средиземноморья коммунистическим партиям было едва разрешено выйти из подполья. Неразрешимые противоречия между идеологией правых и даже умеренных левых в 1930–1934 годах разрушили австрийскую демократию, хотя она вновь стала процветать с 1945 года при точно такой же двухпартийной системе, состоящей из католиков и социалистов (Seton Watson, 1962, p. 184). По тем же причинам в 1930‐е годы потерпела крах испанская демократия, что представляет разительный контраст с мирным переходом от диктатуры Франко к многопартийной демократии, произошедшим в 1970‐е годы.