Эпоха крайностей. Короткий двадцатый век (1914–1991)

По мере того как проходили 1930‐е годы, становилось все более очевидно, что на карту поставлено нечто большее, чем относительный баланс сил между нациями-государствами, образовывавшими международную (т. е. главным образом европейскую) систему. Политику Запада от СССР и Европы до Американского континента легче всего понять, представив ее себе не как соревнование государств, а как международную идеологическую гражданскую войну. Хотя, как мы увидим дальше, это вряд ли поможет понять политику Африки и Азии, на которую преобладающее влияние оказывал колониализм (см. главу 7). Как оказалось, решающий водораздел в этой гражданской войне проходил не между капитализмом как таковым и коммунистической социальной революцией, а между противоположными идеологическими семействами: с одной стороны, потомками Просвещения восемнадцатого века и великих революций, включая, безусловно, русскую революцию, с другой – их оппонентами. Иными словами, граница пролегала не между капитализмом и коммунизмом, а между понятиями, которые девятнадцатый век определил как “прогресс” и “реакция” (хотя эти термины были уже не совсем применимы).

Это была международная война, поскольку в большинстве западных стран она затрагивала по сути одни и те же вопросы. Это была гражданская война, потому что границы между про– и антифашистскими силами пролегают в каждом обществе. Не было другого такого времени, когда патриотизм, понимаемый как автоматическая лояльность своему правительству, ценился бы столь низко. Когда Вторая мировая война закончилась, правительства по крайней мере десяти старых европейских стран возглавляли люди, которые в начале этой войны (или гражданской, как в случае Испании) являлись повстанцами, политическими эмигрантами или считали свое правительство аморальным и незаконным. Мужчины и женщины, зачастую принадлежавшие к элите, предпочли преданность коммунизму, т. е. СССР, верности собственной стране. “Кембриджские шпионы” и, возможно, принесшие больше практических результатов японские члены шпионской сети Зорге были лишь двумя группами из многих[38]

. С другой стороны, специальный термин “квислинг” (по фамилии норвежского нациста) был создан для описания политических сил внутри государств, на которые напал Гитлер, сделавших свой выбор и присоединившихся к врагу своей страны по убеждению, а не из практических соображений.

Это было верно даже по отношению к людям, движимым патриотизмом, а не глобальной идеологией, поскольку теперь даже патриотизм подразделялся на категории. Убежденные империалисты, антикоммунистически настроенные консерваторы, такие как Уинстон Черчилль, и выходцы из реакционной католической среды, такие как де Голль, выбрали путь борьбы с Германией не потому, что имели какое‐то особое предубеждение против фашизма, но потому, что у них была une certaine idée de la France[39]

или “определенная идея Англии”. Но даже убеждения таких людей могли быть частью международной гражданской

войны, поскольку их концепция патриотизма необязательно совпадала с концепцией их правительств. Приехав в Лондон и заявив там 18 июня 1940 года, что под его руководством “Свободная Франция” будет продолжать воевать с Германией, Шарль де Голль совершил акт протеста против законного правительства Франции, принявшего конституционное решение прекратить войну, которое поддерживало подавляющее большинство французского народа. Без сомнения, Черчилль в подобной ситуации действовал бы так же. Если бы Германия выиграла войну, его правительство поступило бы с ним как с изменником, как СССР после 1945 года поступил с русскими, воевавшими на стороне Германии против своей родины. Именно так словаки и хорваты, чьи страны получили первый глоток государственной свободы (частичной) в качестве сателлитов гитлеровской Германии, впоследствии стали делить лидеров своих воюющих государств на патриотических героев прошлого и на коллаборационистов, сотрудничавших с фашистским режимом на идеологической почве: представители каждого народа воевали и на той, и на другой стороне[40].