Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Радость от снижения уровня смертности в городах была недолгой, в последние годы перед войной общество взбудоражила новая тема: снижение уровня рождаемости, особенно заметное именно в больших городах. Тот, кто считал горожан дегенератами, мог не испытывать сожалений по поводу их малой плодовитости, но такой культуроптимист как Гельпах задался «насущнейшим» и «великим вопросом» о том, чего именно не хватает жителям мегаполисов для продолжения рода – «физической силы»

или же «духовного

желания».

Сегодня ответ кажется абсолютно ясным – дело не в силе, а в желании, ведь все те мотивы, которые с ростом благосостояния снижают радость от появления детей, известны и банальны. Однако в то время вопрос этот представлялся волнующей загадкой. Как мы уже видели, по господствующим тогда представлениям неврастения часто проистекала из онанизма, сифилиса и прерванного полового акта. Соответственно, ее возникновение имело много общего с противозачаточными практиками, в которые можно включить и связь с проститутками. В то же время неврастения зачастую снижала потенцию, порождала бессильное сладострастие. Из-за своей раздражительности неврастеники считались дурными родителями и супругами. Все это позволяет предположить, что между снижением рождаемости и слабонервностью складывается порочный круг. Отто Бинсвангер отмечал, что неврологи, лечившие в основном горожан, придавали сексуальной неврастении очень важное значение, в то время как сам он, имея опыт в лечении жителей как деревень, так и мелких городов, встречался с ней редко (см. примеч. 78).

Тема секса традиционно играет большую роль в критике урбанизма: большой город нередко кажется чуть ли не кодовым словом сексуального раскрепощения. Ужас перед теснотой, скученным образом жизни городской бедноты объяснялся не только медицинскими соображениями и любовью к людям, но нес в себе элемент сладостного трепета перед фантомом сексуальных оргий, которые, как казалось, происходили в подобных условиях. Не только доводы рассудка объясняли интерес жилищных реформаторов к многоквартирным домам. Многие их выпады кажутся сегодня странными и выглядят как доказательство того, что критика урбанизации в то время отражала буржуазно-консервативную мораль. Однако время было другим, и мотивы неприятия мегаполисов – совсем иными, чем у более близких нам депрессий, вызванных «негостеприимностью», анонимностью, вытеснением людей машинами. Даже такой опытный исследователь секса, как Иван Блох полагал, что «возбуждающий, оглушающий характер большого города […] достиг невероятного накала». «Город – типичный носитель того возбужденного состояния чувств и нервов, которое характеризует наше поколение». «Горожанин – типичный носитель нервозности в ее современном проявлении» (см. примеч. 79).

Однако Макс Вебер, преодолев тяжелейший душевный и нервный кризис, вполне сознательно устремился в огромный индустриальный город со всеми его бурями и вихрями. В 1904 году он прибыл в Нью-Йорк и поселился в одном из небоскребов. У иных из его спутников начались разного рода нервные расстройства, однако сам он не только не страдал нервами, но ему стало «так хорошо, как никогда еще не было со времен его болезни». Он не хотел отвергать Нью-Йорк, как делали это многие и многие европейцы, и в положении туриста ему было нетрудно сохранить хорошее настроение. В дискуссии на Франкфуртском заседании социологов 1910 года он подчеркнул, что «определенные формальные ценности в нашей современной культуре могли быть порождены только существованием большого индустриального города с его трамваями, метро, электрическими и другими фонарями […] и всем этим диким танцем звуковых и цветовых импрессий, впечатлений, будоражащих сексуальную фантазию». Так, через культуру получает признание именно возбуждающая сторона большого города. И до болезни Вебер однажды с удивлением заметил, что «воздух Берлина […] укрепляет» его нервы. Марианна Вебер, также ощущавшая себя «нервной», в юности воспринимала Берлин как спасение от скуки маленького городка в Липпе: «Стремительный ритм берлинской жизни струился по жилам, наконец-то жизнь!» (См. примеч. 80.)