Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Взаимосвязь неврастении с крупным городом была не такой прямой и неизбежной, как думали многие горожане. Жизнь в сельской местности казалась спокойной, но это впечатление было обманчивым – деревня также была захвачена развитием капитализма, и более того, оказалась совершенно беспомощна перед ним. И до индустриализации деревни знали, что такое недоверие и враждебность. Тем не менее критика городов складывалась не только из ностальгических иллюзий. Многие мегаполисы кайзеровской Германии пережили на рубеже веков такой взрывоподобный рост, какого не знали ни до, ни после. По показателям плотности населения Берлин, Гамбург, Мюнхен и Вена далеко опередили Лондон и даже Нью-Йорк и Чикаго. Немецкие города напоминали тогда бурлящие адские котлы. В наше время такая картина характерна скорее для мегаполисов Третьего мира. В городах было еще много бедноты, нищенства, нелегальных проституток, узких и запутанных улиц. Мобильность населения была аномально высокой. Сельское население привлекали в город не реальные шансы на улучшение жизни, а призрачные возможности. Ни до, ни после в немецких городах не было такого наплыва людей, не привыкших к городской жизни. Даже Эрнст Ройтер, позже ставший обер-бургомистром Берлина и создавший образ новой столицы, в 1913 году, только-только переехав в город, жаловался в письме родителям: «Берлин мне очень не нравится. Пыль и ужасно много людей, и все мчатся так, будто каждая минута стоит им десять марок» (см. примеч. 81). Особый ужас вызывали экстраполяции на будущее актуальных тенденций. Сегодня мы знаем, что эти прогнозы были ошибочны, – рост городов на закате кайзеровской Германии надолго приостановился, и изобилие раздражителей сменилось нарастающей монотонностью. Но в других частях мира хаотический рост мегаполисов не прекратился и нес в себе разрушительную тенденцию и в социокультурном, экономическом и экологическом отношениях. В глобальном масштабе есть основания для реабилитации немецкой критики городской среды, которая еще совсем недавно вызывала насмешки как романтически-реакционная, какой она, впрочем, вовсе не была.

Не похоже также, что обсуждение «гигиены нервов в большом городе» не имело практического выхода. Разговоры были связаны с вполне конкретными действиями, заметными, прежде всего, в сравнении с другими странами. Именно в то время, когда усилились жалобы на нервные перегрузки, в городах начался процесс зонирования, защитивший от соседства с промышленными предприятиями сначала владельцев вилл, а затем и представителей средних слоев. Первопроходцем выступил Дрезден, который в 1878 году объявил обширные застроенные виллами кварталы зоной, свободной от промышленности. В 1882 году то же самое было сделано в Альтоне[196]

. В 1891 году Франкфурт-на-Майне провел зонирование, в результате которого промышленность была ограничена даже в смешанных зонах, а затем его примеру последовали другие города. Надо признать, что процесс этот отчасти шел за счет жилых районов, населенных беднотой, в которых теперь массированно размещалась промышленность. Однако для высших слоев общества забрезжила перспектива избавиться от промышленного шума, дыма и копоти. Напротив, в таком городе, как Борбек[197]

, – «крупнейшей индустриальной деревне Пруссии», где преобладали дикие неорганизованные процессы роста и зонирование оставалось безнадежным предприятием, в верхних слоях общества царила неврастения.

«Солнце и воздух», основные принципы курортной медицины и натуропатии, были лейтмотивами и в реформе градостроительства. Жизнь в окружении живой природы стала самым влиятельным бытовым идеалом XX века. Несмотря на привкус буржуазной идеологии, его притягательность распространялась далеко влево, так же как неприязнь к мегаполисам не ограничивалась кругом консерваторов. «Наши большие города в их сегодняшнем виде никто не будет воспринимать как здоровый продукт», – писал Бебель, а Карл Либкнехт в 1912 году заявил в Рейхстаге под бурные аплодисменты социал-демократов, что обитатели мегаполисов «духовно, морально и физически» искалечены и что «даже города» нужно превратить «в города-сады».

Не только расширение спокойных зеленых предместий, но и монотонность городского ландшафта отчасти связаны с тревогами о нервах. Дорнблют как-то заметил, что «равномерность сплошной линии домов» «не является изъяном» с точки зрения нагрузки на нервы (см. примеч. 82). Идеи о том, что человеческий глаз может страдать не только от избытка, но и от недостатка раздражителей, еще не было. Уверенность в том, что главная угроза исходит от чрезмерного потока раздражителей, не только придала убедительности идеям городских реформаторов, но и ограничила их свободу и творчество.