Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера

Под яркими лучами нового идеала здоровья упитанный обыватель враз предстал опустившимся и безобразным. Оплывший студент-корпорант с пивным брюхом и висячими щеками стал мишенью для карикатур. «Урррра», гремевшее из обрюзгших тел и рыгающих глоток, стало для нового, закаленного и спортивного националиста постыдным фарсом, поскольку не выражало подлинной готовности к борьбе. Здоровая жизнь, напротив, рождала яркое чувство самоуверенности и общего превосходства. Утренний мир молодежных движений, хождения «в горы по утренней росе», был совершенно иным, чем ночная империя карлика Перкео[199]

, «утолявшего страшную жажду» из Большой бочки в Гейдельберге. Сидячая и ходячая культуры порождали различные миры, хотя многим вполне удавалось существовать в обоих. Культура алкоголя продолжала господствовать в кайзеровской Германии, но после 1900 года ее адепты уже не могли смотреть на себя в зеркало с прежним самодовольством. Бебель одобрительно цитировал опубликованный в 1901 году призыв авторитетных профессоров немецкому студенчеству, в котором те предостерегали от алкогольных и сексуальных излишеств – не только Бахус, но и Венера попали под прицел «гигиены». Распространенное в кайзеровской Германии ощущение кризиса, не поддающееся удовлетворительному объяснению ни из политических, ни из экономических обстоятельств, базировалось на физической неуверенности, которая находила выход в «неврастении» как болезни века и отражалась в многочисленных жалобах на вялость и нервное истощение.

Гигиеническое движение стало не только ответом на неврастению, но и источником новых тревог и ипохондрических страхов. Между нервозностью и гигиеной сформировалась положительная обратная связь. В 1902 году Молль жаловался, что «гигиенисты-доктринеры» выискивают «все новые и новые опасности» и только разжигают неврастению. Дорнблют писал, что «очень многие невротики» постоянно следят за своим видом, за своим стулом, состоянием языка, обсуждают даже с незнакомыми людьми возможные симптомы, рьяно прочитывают все, что попадает в руки и часто формируют себе из этого «обширную и подробную медицинскую систему». «Мы живем в очень ипохондричное время», – сетовал в 1909 году берлинский врач Отто Штульц. «Ничто не поглощает большая публика столь жадно, как изыскания на медицинские темы». Загадочная смесь из страха и желания придавала гигиене особую притягательность. Новое осознание тела обладало своего рода чувственностью. Тайное обаяние многих книг по гигиене и реформе жизни, возможно, заключалось в иллюстрациях с обнаженными и полуобнаженными людьми. Купальни заключали в себе двойственность открытия тела и избавления его от запахов. В домашнем быту резкий рост требований к чистоте зачастую создавал климат хронического недовольства и вечных раздоров со слугами; дни больших стирок, когда в доме обычно «воцарялась неуютная, суматошная, раздраженная атмосфера», случались теперь чаще. Заповеди гигиены хотя и помогли сделать школу дружелюбнее к ученикам, зато увеличили и усложнили хлопоты с детьми дошкольного возраста, и жесткое приучение детей к чистоте также вносило свой вклад в «нервозный» менталитет (см. примеч. 96).

В злободневном романе Готфрида Келлера «Мартин Заландер», написанном около 1885 года, супруга главного героя смеется над неусыпным рвением мужа в народном образовании: «Ах, коли вы знаниями человеческого тела и регулярной заботой о здоровье превратите добрый народ в сущих ипохондриков, то с помощью народной музыки он вновь отлично повеселеет»[200] – духовой музыки! Бьющая по нервам ипохондрия влекла за собой контрреакцию – вместо прерванных аккордов теперь жаждали звуков трубы. Но означал ли этот звук преодоление слабонервное™, или он и сам ей принадлежал, как духовой оркестр – заведениям Вефиля? Макс Нордау полагал, что между истерией, ипохондрией, реформой жизни и шовинизмом существует преемственность: по его мнению, «немецкая истерия» выразилась в антисемитизме точно так же, как в ипохондрических страхах. «В девяти случаях из десяти не ошибешься, – писал он, – если сочтешь гордого красавца в охотничьем наряде за шовиниста, почитателя Кнейпа за поборника здоровой пищи, а жаждущего профессорской крови адвоката – за антисемита» (см. примеч. 97). Правда ли это, или же медик и будущий сионист Нордау создал себе козла отпущения в образе антисемита – истерика и борца с вивисекцией? Здесь следует подробно остановиться на отношениях между нервозностью и национализмом.

Национализм и нервозность: нервное соседство немцев и евреев