Лирический сюжет возникает как событие-состояние, проведенное экзистенциально-поэтическим временем, и опознается внутри словесно-стиховых конфигураций, где он присутствует, но не предстает [Чумаков, 2010: 88].
Система со– и взаимосоотнесенностей не консервативна, она включает в себя полисемантические зоны и зоны неопределенности, поэтому она динамична, а обнаружение смысловых взаимосоотнесенностей неисчерпаемо и не определено единственно верным способом, оно варьируется в сознании читателя. Наличие интуиции в процессе восприятия художественного произведения, интерпретационной свободы в зоне внутренней речи препятствует установлению «основных» смысловых доминант художественного текста. Что касается исторического дискурса, то там, как констатирует Эйхенбаум (назвав при этом историю «выдумкой»), смысловые доминанты и целеполагание неизбежны. Художественная литература, в отличие от истории, устремлена к смысловой децентрации и полисемантичности. Наряду с памятью, сознанием, мышлением, художественное произведение видится Эйхенбауму и Тынянову той призмой, проходя через которую время замирает, «расслаивается», позволяя событию по-разному развертываться в разных плоскостях. Семантическая концентрация и «оплотнение» художественной формы обеспечивается разнородностью и множественностью частных временных потоков, общее течение которых устремлено к эсхатону. Такая модель времени продиктована не в последнюю очередь философией Франка и повлиявшего на Франка и формалистов Бергсона.
Чуковский и формалисты
Отношения Чуковского и формалистов прошли через несколько литературных эпох, существенно меняясь, и очень скоро распались на несколько самостоятельных сюжетов: «Чуковский и Шкловский», «Чуковский и Эйхенбаум», «Чуковский и Тынянов», наконец, «Чуковский и Виноградов». Однако начинались они с консолидированного выступления против первой исследовательской работы Чуковского о Некрасове, в которой он мимоходом также задел формалистов.
До революции пути Чуковского и формалистов никак не пересекались, все они начинали свой путь как ученые-филологи, а Чуковский успел стать одним из самых известных литературных критиков. Среди других представителей этого цеха он был едва ли не единственным, кто придавал большое значение формальным приемам творчества писателей, излюбленным эпитетам, тропам, словечкам автора и даже в целом ряде статей предпринимал на основе этих наблюдений усилия создать целостный образ писателя. Кроме того, К. Чуковский был одним из немногих критиков, кто одним из первых более или менее серьезно отнесся к футуристам, что отметил Б. Лившиц в воспоминаниях «Полутораглазый стрелец» [Лившиц, 1991: 136–138], и даже имел за плечами дореволюционный опыт совместных выступлений с ними.