Эпоха великих потрясений: Энергетический фактор в последние десятилетия холодной войны

Впервые о своих опасениях в этой связи президент Рейган заявил публично на саммите «Большой семерки» в Оттаве 20 июля 1981 года. В значительной мере это было импровизацией, но она обозначила серьезность намерений президента. Ведь всего за неделю до саммита М. Рашиш, помощник госсекретаря по вопросам экономики, признался на слушаниях в подкомитете по вопросам энергетики Сената, что официальной позиции по данному вопросу еще не выработано, что привело сенаторов в неподдельное возмущение^[546]. В ответ на экспромт Рейгана европейские участники саммита заявили, что на фоне постоянной неопределенности на Ближнем Востоке они готовы пойти на риски с «советской трубой»

^[547]. Обсуждение этого вопроса нашло следующее отражение в итоговом коммюнике саммита: «Мы пришли к заключению, что консультации, а там, где необходимо, и координация действий требуются для гарантии того, что наша экономическая политика совместима с нашими политическими целями и вопросами безопасности»^[548]

.

Однако остановить подписание договоров по строительству газопровода было уже невозможно. Советские документы приоткрывают степень заинтересованности немецкого и французского бизнеса в этом проекте и в расширении торговых связей с СССР в целом. Глава Deutsche Bank Ф. Кристианс, директоры концернов Salzgitter AG (Э. Пиппер) и Mannesmann AG (В. Беверен) стали весьма частыми гостями замминистров торговли СССР, не говоря уже о практически еженедельных обсуждениях строительства трубопровода на дипломатическом уровне. Именно бизнесмены в 1979–1980 годах, на стадии обсуждения технических характеристик проекта советскими ведомствами и в свете резко ухудшающегося политического климата, приложили немало усилий по ускорению принятия окончательного решения о строительстве «трубы». Они же заручились поддержкой проекта у оппозиции бундестага – будущего канцлера ФРГ Г. Коля^[549].

Судя по документам, после саммита в Оттаве и на фоне достижения конкретных договоренностей между европейской и советской стороной на Потомаке приступили к планомерному анализу вопроса «трубы», причем к этому моменту уже было ясно, что заблокировать строительство малой кровью не удастся. В Белом доме согласие на сделку рассматривали как добровольную передачу в руки Москвы инструмента огромного экономического и политического влияния, что «подорвет жизнеспособность альянса НАТО» и станет «крупнейшим политическим поражением» США^[550]. Между тем в Европе позиция Вашингтона толковалась как агрессивное, чрезмерное и ненужное вмешательство в европейские дела, что в свою очередь воспринималось в Вашингтоне как синдром нарастания нейтрализма, своего рода «финляндизации» (подчинения политике большого соседа) в Старом Свете^[551]

.

К августу 1981 года в Белом доме рассматривалось несколько политических опций в отношении «советской трубы» в Европу^[552]. Выбор был между тем, чтобы заблокировать строительство газопровода совсем или же отложить реализацию проекта на длительный срок, получив при этом обязательства, что эта «труба» станет последним аналогичным проектом СССР в Европе. Последнее было связано с тем, что всерьез обсуждалось сооружении второй нитки трубопровода – в свете объемов полученных в 1979 году заявок это представлялось логичным. Мнения различных департаментов, отвечающих за выработку внешнеполитического курса США, разошлись весьма значительно. Так, представители Министерства обороны и разведка выступали за т. н. варианты 1 и 2, которые сводились к установлению одностороннего запрета на экспорт любых видов нефтегазового оборудования в СССР с последующим обсуждением этого вопроса с союзниками в Координационном комитете по экспортному контролю (КОКОМ)^[553]. Между тем глава Госдепартамента А. Хейг высказывался за «мягкую опцию» (вариант 3 и 4), предполагавшую введение обязательного экспортного лицензирования высокотехнологичного и уникального оборудования после утверждения его списков в КОКОМе. Как показали предварительные контакты с европейцами, вариант Госдепартамента имел шансы быть принятым в Старом Свете, так как он оставлял пространство для маневра в переговорах с СССР. Согласие Японии и Европы на участие в ограничениях было важно, потому что эффективность одностороннего американского запрета была низка.

Военные и разведсообщество выступили с критикой предложения Госдепартамента, объясняя, что оно сводится к тем «дерганиям», которые предпринимались администрацией демократов еще с 1978 году, что позволило Кремлю приобрести свыше 1000 единиц нефтегазового оборудования с 1979 года. При этом они полагали в принципе возможным «выбить» из европейцев согласие на вариант 1 и 2, на что госсекретарь А. Хейг, тоже бывший военный, без обиняков заметил: «Если мы всерьез рассчитываем на поддержку варианта 1 со стороны союзников, то это значит, что мы накурились опиума»^[554].