Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Большинство еврейских бунтарей соглашались с мнением Достоевского и о духе века (капитализме), и о роли евреев (стяжательстве). Лекарство, которое они предлагали – мировая революция, – было, согласно диагнозу Достоевского, частью болезни, но цель, к которой они стремились, – радикальное братство – была очень похожа на христианство в интерпретации Достоевского. Если евреи одержимы “бесами”, то теми же бесами одержимы и сам Достоевский, и, разумеется, сионисты, которые соглашались с Достоевским, что современный век уничтожает изначальное братство, что еврейская диаспора – явление ненормальное и неестественное и что мировая революция – опасная химера. Жаботинского, как и Вейцмана, очень расстраивала чрезвычайная активность евреев в среде российских социалистов. То, что у большинства революционеров-агитаторов, которых он видел в “потемкинские дни” 1905 года в одесском порту, были “«знакомые все лица» – с большими круглыми глазами, с большими ушами и нечистым «р»”, ужасно не только потому, писал он, что революция среди чужого народа не стоит “той крови стариков, и женщин, и детей, которой нас заставили заплатить”, но и потому, что только истинные национальные пророки способны повести за собой народные массы[227]

.

Большинство нееврейских бунтарей соглашалось с мнением Достоевского о капитализме, но не соглашалось (по крайней мере, открыто) с его мнением о евреях. В мире русской революционной интеллигенции нации были неполными моральными субъектами: у них были пороки и добродетели, права и обязанности, проступки и достижения, но у них не было очевидных и исчерпывающих средств искупления, раскаяния, покаяния и воздаяния. Принадлежность к общественному классу, подразумевавшая наличие свободной воли, была, в отличие от членства в нации, нравственным актом. Поэтому можно было призывать к кровавому насилию против буржуазии или одобрять покушения на анонимных государственных чиновников, но нельзя было, по совести, настаивать на коллективной ответственности наций (за возможным исключением официально объявленной войны). Чувство социальной вины было распространенным и добродетельным; чувство национальной вины – темным и неаппетитным. Антибуржуазная нетерпимость была оксюмороном; национальная нетерпимость была – теоретически – под запретом (поскольку являлась буржуазным пороком). Точнее, она была пороком в отношении многих и под запретом в отношении евреев. Антигерманизм воспринимался как нечто само собой разумеющееся, особенно если речь шла о патриотизме военного времени или общей неприязни к homo rationalisticus artificialis;

антитатаризм (от кровожадных исторических текстов до иронических изображений дворников) замечался одними татарами; а рутинное приписывание устойчивых отрицательных черт всякого рода инородцам (в особенности “восточным”) оставалось приемлемым средством культурной и нравственной самоидентификации. И только евреев трогать запрещалось – отчасти потому, что очень многие боевые товарищи (а то и лучшие друзья) революционных интеллигентов были евреями или бывшими евреями; отчасти потому, что евреи были жертвами государственных преследований; но главным образом (ибо существовали другие жертвы государственных преследований, которых трогать не запрещалось) потому, что они были одновременно и товарищами по элите, и жертвами государственных преследований. Они были, уникальным образом, и далеки, и близки. Они были (все еще) внутренними чужаками.

Одна из причин, по которой евреи становились жертвами государственных преследований, состояла в том, что многие из них становились членами элиты. Государственных служащих и руководителей профессиональных ассоциаций, которые возглавляли модернизацию России и отождествляли современную эпоху с процветанием, просвещением, освобождением и меритократией, тревожил необычайный масштаб еврейского успеха и еврейского радикализма. Выступая в 1875 году в Херсоне, министр народного просвещения Д. А. Толстой заявил, что единственными осмысленными критериями образованности являются успехи в учебе. “Гимназии наши должны производить аристократов, но каких? Аристократов ума, аристократов знания, аристократов труда. Дай Бог, чтобы было побольше у нас таких аристократов”. В 1882 году тот же Д. А. Толстой, тогда уже министр внутренних дел, писал царю и о любви евреев к учению, и о роли евреев в революционной деятельности. К 1888-му Толстой превратился в приверженца антиеврейских квот в учебных заведениях. A когда в 1889 году обнаружилось, что в числе 264 помощников присяжных поверенных округа Санкт-Петербургской судебной палаты 109 православных и 104 еврея, председатель совета присяжных поверенных и принципиальный сторонник либеральной меритократии В. Д. Спасович предложил ввести корпоративные самоограничения. “Мы имеем дело с колоссальною задачею, – сказал он, – не разрешимою по правилам шаблонного либерализма”[228].