Эра Меркурия. Евреи в современном мире

Подавляющее большинство членов партии большевиков составляли русские (72 % в 1922 году); в процентном отношении на первом месте шли латыши (впрочем, после образования независимой Латвии в 1918 году советские латыши стали в известном смысле сообществом политических эмигрантов); и ни один из видных коммунистов еврейского происхождения не хотел быть евреем. Что, собственно, и делало их идеальными героями для бунтарей, подобных Эдуарду Багрицкому, который тоже не хотел быть евреем. Троцкий как-то сказал, что по национальности он “социал-демократ”. Именно эту национальность представляли большевики, и именно за эту национальность сражался Багрицкий: “Чтоб земля суровая / Кровью истекла, / Чтобы юность новая / Из костей взошла”. Из тех, кто воевал на обломках самовластья, большевики были единственными истинными жрецами храма вечной юности, единственными борцами за всемирное братство, единственной партией, в которой нашлось место для Эдуарда Багрицкого и Ильи Брацлавского[245].

Когда рассказчик Бабеля снова увидел Илью, тот умирал от ран.

– Четыре месяца тому назад, в пятницу вечером, старьевщик Гедали провел меня к вашему отцу, рабби Моталэ, но вы не были тогда в партии, Брацлавский.

– Я был тогда в партии, – ответил мальчик, царапая грудь и корчась в жару, – но я не мог оставить мою мать…

– А теперь, Илья?

– Мать в революции – эпизод, – прошептал он, затихая. – Пришла моя буква, буква Б, и организация услала меня на фронт…

– И вы попали в Ковель, Илья?

– Я попал в Ковель! – закричал он с отчаянием. – Кулачье открыло фронт. Я принял сводный полк, но поздно. У меня не хватило артиллерии…

Илья испустил дух. В его сундучке “было все свалено вместе – мандаты агитатора и памятки еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом… Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений Шестого съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов”[246].

То, что между Лениным и Маймонидом (и между Ильей Брацлавским и Ильей библейским) существовала связь, – предположение Бабеля; то, что многие сыновья раввинов служили в Красной Армии, – факт. Они воевали против древней отсталости и современного капитализма, против своей “химерической национальности” и самих “оснований” старого мира (как пелось в “Интернационале”). У них не было родины, но они обладали неисчерпаемым запасом пролетарской сознательности (социал-демократического патриотизма).

В возрасте девяти лет будущий филолог-классик М. С. (Эли-Мойше) Альтман организовал в своем хедере забастовку против самодержавия. В четвертом классе гимназии он написал победившее на конкурсе сочинение о “Медном всаднике”. Будучи 22-летним студентом-медиком в Чернигове, он стал революционером.

Я предвидел победу большевиков и еще до окончания их войны выпустил газетный листок, где это населению предвещал: “Мы пришли!” – писал я в этом листке. И вот, когда большевики одолели, они, прочтя листок, изумились и, узнав, что автором оповещения их прихода был я, назначили меня, беспартийного, редактором уже официальной газеты (“Известий черниговского губисполкома”). И жизнь моя потекла по новому руслу. Я фанатично уверовал в Ленина и “мировую революцию”, ходил по улицам с таким революционным выражением на лице, что мирные прохожие не решались ходить со мною рядом. И, вспоминаю, когда “мы” (большевики) взяли Одессу, я ходил по улице, от радости шатаясь, как пьяный[247].

Эстер Улановская выросла в украинском местечке Бершадь. Девочкой она обожала Толстого, Тургенева и своего дедушку-раввина. Ее мечтой было “попасть в университет, а оттуда – прямая дорога в Сибирь или на виселицу”: