Есенин в быту

Чуть ли не трагедией обернулась для поэта дружба с Алексеем Ганиным, создавшим «Орден русских фашистов». Весь период следствия над приятелем Есенин пребывал на Кавказе. Близкие, конечно, страшно переживали: как-то отразится дело Ганина на судьбе поэта? Поэтому неудивительна их реакция на исход процесса.

– Надо сказать, – признавалась Бениславская, – что, когда я и Катя узнали о его (Ганина) расстреле, у нас одно слово вырвалось: «Слава Богу!» – до того мы боялись, что этот погибший человек утянет за собой и Сергея Александровича.

А такое желание (приобщить Есенина к группе Ганина) у следователей было. Но Алексей, оберегая приятеля, в своих показаниях назвал его в числе нескольких десятков лиц, с которыми встречался мимолётно в Москве. Ганин скрыл факт многолетней дружбы, умолчал о совместной жизни в Царском Селе, об их поездке на Север, о том, что Есенин дважды гостил у него в Вологде, и о том, что сам он был шафером при венчании Есенина, что на средства Дункан была издана его книга, о том, наконец, что частенько находил приют в Брюсовском.

«Вот есть ещё глупость».

Когда-то молодого Чехова поразила фраза: «Лейкины бывают разные». Конечно, о людях прошлого мы судим по свидетельствам их современников, а ведь они тоже были «разные». Вот, например, как воспринимал Есенина и его окружение один из первых пролетарских писателей Ю. Н. Либединский:

«У Есениных было молодо и весело. Та же озорная сила, которая звучала в стихах Сергея, сказывалась в том, как плясала его беленькая сестра Катя. Кто не помнит, как в „Войне и мире“ вышла плясать „По улице мостовой“ Наташа Ростова! Но в её взмётывающихся белых руках, в бледном мерцании её лица, в глазах, мечущих искры, прорывалось что-то иное: и воля, и сила, и ярость.

Самого Сергея запомнил я с гитарой в руках. Под быстрыми пальцами его возникает то один мотив, то другой, то разухабистая шансонетка. А то вдруг:

О друг мой милый,Мы различны оба,Твой удел – смеяться,

Мой – страдать до гроба…

Всей песни в памяти моей не сохранилось, но были там ещё слова: «Он лежит убитый на кровавом поле».

– Это у нас в деревне пели, а слышь, лексика совсем не деревенская, занесло из усадьбы, наверное. Это, думается мне, перевод из Байрона, но очень вольный и мало кому известный. И, прищурив глаза, несколько нарочито, манерно, прекрасно передавая старинный колорит песни, он повторял: «Твой удел – смеяться, мой – страдать до гроба».

Серьёзные разговоры всегда возникали внезапно, как бы непроизвольно поднимались из глубины души:

– Вот есть ещё глупость: говорят о народном творчестве как о чём-то безликом. Народ создал, народ сотворил… Но безликого творчества не может быть. Те чудесные песни, которые мы поём, сочиняли талантливые, но безграмотные люди. А народ только сохранил их песни в своей памяти, иногда даже искажая и видоизменяя отдельные строфы. Был бы я неграмотный – и от меня сохранилось бы только несколько песен, – с какой-то грустью говорил он.

Из своих предшественников на поэтическом олимпе больше всех Есенин почитал А. Блока, считал себя его учеником. Любил читать его стихи, но к некоторым относился критически, говорил Либединскому:

– Блок – интеллигент, это сказывается на самом его восприятии. Даже самая краска его образов как бы разведена мыслью, разложена рефлексией. Я же с первых своих стихотворений стал писать чистыми и яркими красками.

– Это и есть имажинизм? – спрашивал Либединский.

– Ну да, – отвечал Сергей Александрович недовольно и продолжал: – То есть всё это произошло совсем наоборот. Разве можно предположить, что я с детства стал имажинистом? Но меня всегда тянуло писать именно такими чистыми, свежими красками, тянуло ещё тогда, когда я во всём этом ничего не понимал. В подтверждение этой мысли Есенин прочёл:

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,Кленёночек маленький маткеЗелёное вымя сосёт.

– Это я написал ещё до того, как приехал в Москву, – пояснил он. – Никакого имажинизма тогда не было, да и Хлебникова я не знал. А сколько лет мне было? Четырнадцать? Пятнадцать? Нет, не я примкнул к имажинистам, a они наросли на моих стихах.

Большинство современников, оставивших воспоминания о поэте, видели его отнюдь не за рабочим столом. Отсюда, по справедливому мнению Станислава и Сергея Куняевых, и «родилась легенда о пропойце, по недоразумению пишущем гениальные стихи чуть не за кабацкой стойкой. Понятно, что мало кому удавалось видеть Есенина за работой. Он запирался, прятался тогда даже от друзей, исчезал, а на глазах у всех маячил в совершенно другой обстановке».

Конечно, это был труженик. Сергей Александрович всегда тщательно работал над своими стихами, любил отделывать, отшлифовывать их. Того же требовал от других. Подарив И. Приблудному книгу Г. Адамовича «Чистилище», не удержался от весьма примечательного назидания: «Если будешь писать так же, помирай лучше сейчас же».