Есенин в быту

– Скажи мне „сука“, скажи мне „стерва“, – лепетала Айседора, ребячась, протягивая губы для поцелуя.

С. Есенин и А. Дункан в Берлине, 1922 г.

– Любит, чтобы ругал её по-русски, – не то объяснял, не то оправдывался Есенин, – нравится ей. И когда бью – нравится. Чудачка!

– А вы бьёте? – спросила я.

– Она сама дерётся, – засмеялся он уклончиво».

Есенин находился в Берлине сорок дней. За это время выступал на двух ответственных вечерах, написал автобиографию, заключил договоры на издание своих книг и… сделал попытку скрыться от Дункан.

…Как-то в пансион Фишер, где Толстые снимали две комнаты, ворвался друг поэта А. Б. Кусиков и попросил взаймы сто марок, сообщив кстати, что Есенин сбежал от жены.

– Окопались в пансиончике на Уландштрассе, – сказал он весело, – Айседора не найдёт. Тишина, уют. Выпиваем, стихи пишем. Вы смотрите не выдавайте нас.

Обнаружив «пропажу», Дункан наняла машину и за три дня объехала все пансионы. На четвёртую ночь она ворвалась в искомое заведение и учинила в нём полный разгром. Кофейники и сервизы, хрустальные вазочки и утки, пивные кружки и прочая посуда были разбиты вдребезги. Айседора бушевала до тех пор, пока бить стало нечего. Тогда она принялась за поиски мужа. Обнаружив его в коридоре за гардеробом, приказала:

– Покиньте немедленно этот бордель… и следуйте за мной.

Кусиков остался в залог для подписания счёта за учинённую Дункан разруху. Размер компенсации был страшный. Расплатившись, Айседора, обеспокоенная состоянием мужа, повезла его в Висбаден лечиться. Переводчица Лола Кинель рассказывала:

– Доктор, который осмотрел Есенина, сказал ей, что его состояние очень серьёзно, что он должен прекратить пить хотя бы на два-три месяца, иначе у неё на руках окажется маньяк (6, 528).

Сам Сергей Александрович о своём состоянии писал А. Саха-рову: «Лучше б… повеситься».

До такого положения поэта довело полное разочарование в Западе, крушение всех надежд и планов, связанных с передовой цивилизацией, о чём он и сообщал московским друзьям. Дюссельдорф, 1 июля 1922 года. А. Сахарову:

«Друг мой Саша! Родные мои! Хорошие!

Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстрота, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока ещё не встречал и не знаю, где им пахнет.

В страшной моде господин доллар, на искусство начхать – самое высшее музик-холл. Я даже книг не захотел издавать здесь, несмотря на дешевизну бумаги и переводов. Здесь всё выглажено, вылизано и причёсано так же почти, как голова Мариенгофа.

Пусть мы нищие, пусть у нас голод[53], холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь за ненадобностью сдали в аренду под смердяковщину».

Остенде, 9 июля 1922 года. А. Мариенгофу:

«Милый мой, самый близкий, родной и хороший!

Так хочется мне из этой кошмарной Европы обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая „северянинщина“ жизни, что просто хочется послать это всё к энтой матери.

Там, из Москвы, нам казалось, что Европа – это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: Боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны ещё и быть не может.

Со стороны внешних впечатлений после нашей разрухи здесь всё прибрано и выглажено под утюг. В Берлине я наделал, конечно, много скандала и переполоха. Мой цилиндр и сшитое берлинским портным манто привели всех в бешенство. Все думают, что я приехал на деньги большевиков, как чекист или как агитатор. Мне всё это весело и забавно».

Европа, конечно, «подвела» Сергея Александровича, но после беседы с висбаденским врачом он понял, что и от него самого кое-что зависит. В письме к И. И. Шнейдеру сообщил: «Пить перестал и начинаю работать». В следующем, от 13 июля, писал:

«Милый Илья Ильич!

Если бы Вы меня сейчас увидели, то Вы, вероятно, не поверили бы своим глазам. Скоро месяц, как я уже не пью. Дал зарок, что не буду до октября. Всё далось мне через тяжёлый неврит и неврастению».

27 июля Дункан и Есенин прибыли в Париж, но через несколько дней выехали в Италию, до середины августа побывали в Венеции. Турне по этим сокровищницам мировой культуры было скоротечным, так как поэт не проявил ни малейшего интереса к ним.

В путешествии участвовала переводчица Лола Кинель, которая донесла до нас некоторые эпизоды из общения с Сергеем Александровичем.

Лола была полькой и хорошо знала русский язык. Дункан наняла её в Висбадене. В отеле «Роз» она впервые увидела поэта: «Из спальни вышел молодой человек в белой шёлковой пижаме. Он выглядел как русский танцовщик из американского водевиля: бледно-золотые кудрявые волосы, наивные голубые глаза, весьма сильное мускулистое тело. Это был Есенин…

Позднее я обнаружила, что он не всегда наивен. Он был застенчив и подозрителен и инстинктивно умён. К тому же он был очень впечатлителен, просто как ребёнок, весь искрученный и полный комплексов».