Есенин в быту

У Дункан их тоже хватало. На третий день службы Кинель Айседора подняла её с постели в три часа ночи – искала супруга. И Лола поняла: ревнует.

Ревновал и Есенин, но не в настоящем, а к прошлому жены. Как-то Кинель разбирала архив великой танцовщицы, и её поразило количество «умных мужчин, старых мужчин, мужчин среднего возраста, молодых мужчин. Прекрасных мужчин. Я никогда в жизни не видела такого количества великолепных портретов, столько впечатляющих лиц». Однажды Сергей Александрович застал Лолу за этим занятием. Он побледнел, белки его глаз налились кровью.

В Венеции они, конечно, поплавали на гондоле. Ночь, небо усыпано звёздами, вода в лагуне серебрилась и напоминала огромную сверкающую простыню. Есенин расчувствовался и начал рассказывать о своём босоногом детстве, о прекрасных лицах, которые встречались ему в жизни, и о самом прекрасном – лице молодой монашки из русского монастыря… Потом Сергей Александрович и Кинель пели русские народные песни, и гондольер искренне аплодировал им.

Но когда возвращались в гостиницу (все жили в фешенебельном отеле на Лидо), Есенин был уже другим человеком. «Тот человек, поэт, выглядевший простым и наивным и каким-то образом мудрым, которого я знала только час или два, исчез. Рядом со мной был обычный Есенин, которого я знала: вежливый, необщительный, изображающий из себя дурачка, но замкнутый, с хитринкой в уголках глаз».

С помощью Лолы Дункан пыталась перевести стихи Есенина на английский язык. Это у неё не получалось, и она расстраивалась. Не утерпев, Кинель спросила Сергея Александровича, зачем ему это нужно.

– Неужели вы не понимаете, – удивился он, – сколько миллионов людей узнают про меня, если мои стихи появятся на английском языке? Сколько людей могут прочитать меня на русском языке? Двадцать миллионов, может быть, тридцать. Наши крестьяне поголовно безграмотны. А на английском языке?

На вопрос поэта Лола сказала, что самый лучший перевод на иностранный язык не передаст очарования стиха и никогда не будет столь же прекрасен, как оригинал. Когда Есенин услышал это, его лицо осунулось и стало серым. «Я чувствовала себя убийцей», – писала Кинель позднее.

С появлением Лолы Кинель жизнь супругов оживилась: в общении друг с другом они перешли от жестов и мимики к слову. Появилась возможность подискутировать. Темы были глобальные: Бог, искусство, человек. В споре об искусстве Есенин противопоставлял поэзию танцу: поэзия вечна, а память о танце умирает с его исполнительницей.

– А поэт живёт, – говорил он. – Я, Есенин, оставлю мои стихи после меня. И стихи будут жить. Такие стихи, какие я пишу, будут жить вечно.

Когда Кинель перевела эту фразу, на лицо Айседоры набежала тень, и она очень серьёзно попросила переводчицу:

– Скажите ему, что он неправ, скажите ему, что он ошибся. Я дарю людям прекрасное. Когда я танцую, я вкладываю всю свою душу. И это прекрасное не умирает. Оно где-то живёт. Красота не умирает!

На глаза Дункан набежали слёзы. Есенин притянул её голову к себе и, похлопав Изадору по спине, сказал:

– Эх, Дункан…

Та улыбнулась, и всё было забыто.

…Как-то Есенин сказал Изадоре:

– Ты знаешь, большевики запретили использовать слово «Бог» в печати.

Какое-то время Дункан молчала, а затем, к удивлению Лолы, сказала по-русски:

– Большевики правы. Бога нет. Всё это старые глупости.

– Эх, Изадора! Ведь всё от Бога. И поэзия, и даже твои танцы, – с насмешливой иронией заявил Есенин.

– Нет, нет, – возразила Дункан уже по-английски и, обращаясь к Лоле, попросила: – Скажи ему, что мои боги Красота и Любовь. Других не существует. Нет ничего за пределами наших знаний.

После этой тирады Дункан «выпрямилась, похожая на кариатиду, прекрасная, блистательная и устрашающая». Неожиданно она вытянула руку и, показывая на постель, сказала по-русски, с огромной силой в голосе:

– Вот бог!

Её руки медленно опустились. Она повернулась и вышла на балкон. Есенин сидел в кресле бледный, молчаливый, совершенно уничтоженный.

Бог – постель! Это заявление Дункан было для поэта чудовищным и кощунственным. Ибо однажды он осознал, что в этой жизни приходится «звать любовью чувственную дрожь», то есть нечто грубое, животное. Поэтому ему было трудно с женщинами. Страсть, временами овладевавшая им, быстро угасала, и тогда постель угнетала и раздражала. Он мечтал о чём-то идеальном, возвышенном. А тут – постель!

На следующий день Есенин снова запил.

…Намеченный срок пребывания в Италии подходил к концу. Супруги собирались в Париж, и Сергей Александрович потребовал, чтобы Кинель перевела Дункан следующее:

– Когда мы приедем в Париж, я хочу иметь собственный ключ от дома. Я хочу приходить и уходить, когда мне заблагорассудится, и хочу гулять один, если мне так нравится. Никаких проклятых приказов мне. Я не болен, и я не ребёнок. Я желаю иметь абсолютную свободу – даже других женщин, если захочу. Будет интересно познакомиться с этими француженками…

Тут Лола взорвалась и выкрикнула в лицо Есенину:

– А вы порядочная сволочь!

На этом её служба у Дункан закончилась.