Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

Другой местный доктор, приятель Чехова и лечащий его врач Исаак Наумович Альтшуллер – один из лучших ялтинских медиков той поры. Знаем требовательную сдержанность Чехова в выборе людей, с которыми он устанавливает и поддерживает близкие, доверительные отношения. Близость с Чеховым свидетельствует о нравственных достоинствах Альтшуллера, но вместе, конечно же, укрепляет и углубляет в нем эти нравственные достоинства; влияние на него Чехова несомненно, тем более, что он и младше Антона Павловича на целых десять лет. Позже, из эмиграции, он напишет Марии Павловне, сестре Чехова, что постоянно чувствует «тамошнее» – ялтинское, чеховское, чувствует, как «крепко это вошло».

Впервые Альтшуллер приезжает к Толстым 5 ноября 1901-го вместе с Чеховым, не исключено, что по его рекомендации: Чехов считает Альтшуллера врачом «очень порядочным и много знающим». С этого времени Альтшуллер регулярно навещает Гаспру. Софья Андреевна дает характеристику «доктора, который тут его <Льва Николаевича> лечит»: «Альтшуллер, приятный, даровитый еврей, совсем непохожий на евреев, и Лев Николаевич ему верит и слушается его, и даже любит».

Однажды в трудный час болезни Толстой говорит Альтшуллеру: «В молитве “Отче наш” различно понимаются слова: “Хлеб наш насущный даждь нам днесь”. Это просьба у Бога дать на каждый день духовную пищу. И вот вы, доктора, ежедневно служите больным, и это хорошо, особенно когда бескорыстно». Прибавим: молитву «Отче наш» Толстой считает самой полной молитвой из всех, какие он знает, постоянно повторяет ее, ищет наиболее глубокого ее толкования. Сопряжение этой молитвы с деятельностью врачей многое означает в его отношении к медицине.

Во время тяжелой болезни Толстого находящийся почти неотлучно при нем Альтшуллер постоянно сообщает Чехову о происходящем. «Доктор, который лечит его, бывает у меня очень часто и рассказывает все, что нужно», – подтверждает Чехов. Когда не удается встретиться, Альтшуллер о состоянии больного «говорит в телефон». Доктор Чехов, подробно осведомляясь о ходе болезни, в беседе с Сергеем Львовичем Толстым сетует: «Я бы тоже по очереди дежурил у постели вашего отца, но я не могу, я сам больной».

Имя Сергея Яковлевича Елпатьевского, до того, как они знакомятся в Крыму, видимо, известно Толстому по литературе. Доктор Елпатьевский, «русский литератор с головы до ног», по характеристике Горького, выступает в печати как прозаик и публицист. Помимо рассказов, в которых широко и правдиво является российская жизнь, читатели ценят его «Очерки Сибири», представленные в них образы «гонимой России». Сибирь Сергей Яковлевич знает не понаслышке: у него, как участника революционного движения, за плечами арест, ссылки; среди прочих отдаленных мест – в Благовещенск и в Енисейскую губернию. Всё это, конечно, не может не привлекать интереса Толстого.

О наружности Льва Николаевича мы уже подробно говорили, но здесь еще раз вернемся к ее описанию, – трудно удержаться: очень уж хорошо, выразительно рассказывает доктор Елпатьевский о первом, внешнем впечатлении от своего именитого пациента. «Как ни хорошо знал я Толстого по портретам, лицо его поразило меня. У него были изумительные глаза, острые, пронзительные… Глубоко посаженные, смотревшие из-под больших лобных дуг, они как-то сразу охватывали всего человека – и именно пронизывали его. Они были суровые и немножко насмешливые, и все лицо с косматыми бровями и глубокими морщинами, избороздившими большой лоб, было строгое и суровое. Весь он, с широкими сутуловатыми плечами, с большими, длинными руками, казался крупным, массивным, – крупнее, чем он был в действительности. Но больше всего поразил меня глубоко крестьянский облик его, – и сутуловатые плечи, и большие руки, словно всю жизнь тяжко работавшие, и мужицкая седая борода, не по-графски обряженная, – типичный облик крупного и костистого старика, великорусского крестьянина – властного и сурового».

Лев Николаевич с первой же встречи с Елпатьевским очень разговорчив; когда остаются один на один, расспрашивает, какие книги в ранней юности оказали на него наибольшее влияние, радуется, когда среди названных слышит имя Диккенса («И на вас тоже Диккенс?»).

Елпатьевский вспоминает: в «черные дни для Льва Николаевича, когда в продолжение двух-трех недель смерть неотступно реяла над его кроватью», он «безропотно переносил все то, что мы назначали ему: и компрессы, и мушки, и впрыскивания под кожу, и лекарства».