Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

24 февраля 1901-го в газетах появляется Определение Святейшего Синода об отлучении Л.Н.Толстого от церкви. Это вызывает сильное волнение в обществе: студенческие демонстрации, издание гектографических и рукописных листков с возмущенными и сатирическими откликами, овации на площадях и улицах в честь Толстого, депутации, письма, адреса, телеграммы, подношение корзин с цветами и т. п. «Несколько дней продолжается у нас в доме какое-то праздничное настроение; посетителей – целые толпы…» – рассказывает Софья Андреевна. И спустя несколько недель (пропуск в дневнике) продолжает: «Здоровье Льва Николаевича лучше, если не считать еще боли в руках. Внешние события как будто придали ему бодрости и силы». И даже: «Со мной он ласков и опять очень страстен».

Лев Николаевич в те же дни подтверждает: «Здоровье хорошо. Хотел кончить «Хаджи-Мурата», но не работалось». «Я здоров, но очень осуетился. Нынче кончил ответ Синоду».

Но возбуждение проходит – он снова жалуется на боли в руках и ногах («ревматизм»), слабость, у него часто повышается температура («лихорадка»), ухудшается деятельность сердца. Такое состояние продолжается несколько месяцев, пока наконец, в последних числах июня та же ли самая болезнь или наслоившаяся на нее новая не принимает угрожающий характер.

Сперва сильный сердечный приступ, через неделю, в последних числах июня, тяжелое общее самочувствие, боль в груди и в боку, жар, пульс 150 ударов в минуту, боль и похолодание в ногах, слабость такая, что больного приходится на руках перекладывать, переворачивать; при этом – невыносимая тоска.

Первый прибывший врач, тульский, Рудольф Августович Дрейер, определяет малярию, прописывает хинин, а также кофеин и строфант для поддержания работы сердца. Следом выписывают главного врача калужской городской больницы Ивана Ивановича Дубенского, семейного знакомого Толстых. Доктор Дубенский сомневается в диагнозе малярии, предполагает желудочно-кишечное заболевание, от пульса у больного приходит в ужас: «пульс агонии».

Лев Николаевич говорит Софье Андреевне (она записывает его слова): «Я теперь на распутье: и вперед (к смерти) хорошо, и назад (к жизни) хорошо. Если и пройдет теперь, то только отсрочка». Задумавшись, прибавляет: «Еще многое есть и хотелось бы сказать людям».

Вызванный из Москвы известный терапевт Владимир Андреевич Щуровский (ему вскоре еще предстоит пользовать Толстого) подтверждает малярию. «Врачи все нашли, что причина общего заболевания и ослабления сердца – присутствие малярийного яда в организме, – записывает за медиками Софья Андреевна. – Давали хинин, предлагали впрыскивания мышьяком, от которого, к сожалению, Л.Н. упорно отказывается. Сейчас он очень худ и слаб, но аппетит прекрасный, сон тоже, болей нет, занимается он каждое утро своей статьей о рабочем вопросе».

Опекая оправляющегося от болезни мужа, итожит: «Слава Богу, слава Богу, еще отсрочка! Сколько придется еще пожить вместе!.. Теперь вдруг ясно представился конец. Нет обновления, нет здоровья, нет сил – всего мало, мало осталось в Левочке. А какой был богатырь!»

Но и тут не в силах сдержать неудовольствие: «Грустно часто слышать от него упреки за лечение мне и докторам. Как только ему лучше, он сейчас же высказывает ряд обвинений. А когда плохо, всегда лечится».

Толстой тоже подводит итоги:

«Болезнь была сплошной духовный праздник: и усиленная духовность, и спокойствие при приближении к смерти, и выражение любви со всех сторон».

Какие бы ни высматривал «обвинения», главное – любовь со всех сторон – и чувствует, и ценит. Потому и сомнения («обвинения»), что чувствует и ценит эту заботливую любовь.

Выздоравливая, пишет брату Сергею: «Одно смущало и смущает меня, что так ли это было бы, если бы за мной не было такого облегчающего болезнь – боли – ухода. Если бы я лежал во вшах на печи с тараканами под крик детей, баб и некому бы было подать напиться».

Болезнь Толстого вызывает всеобщую тревогу. «Приезжало много друзей, – рассказывает Софья Андреевна. – Телеграммы, письма, суета большого стечения детей, внуков, знакомых…» Читая сочувственные письма, Лев Николаевич, шутит: «Теперь, если начну умирать, то уж непременно надо умереть, шутить нельзя. Да и совестно, что же, опять сначала: все съедутся, корреспонденты приедут, письма, телеграммы – и вдруг опять напрасно… Просто неприлично».

Слушая шутливый разговор, Софья Андреевна, отзывается: в старости, и правда, жить скучно – что до нее, она хотела бы поскорее умереть. «А Л.Н. вдруг оживился, и у него как-то вырвался горячий протест: «Нет, надо жить, жизнь так прекрасна!..» Хороша эта энергия в 73 года, она и спасает и его и меня».

Телесное и душевное

Остаток лета тянется, как на качелях: «стало было лучше, потом опять хуже», и через несколько дней «мое здоровье то ухудшается, то улучшается», – обозначает положение сам Толстой.

Узнав о болезни Толстого, графиня Софья Владимировна Панина предлагает для лечения и отдыха свою дачу в Гаспре. Врачи советуют не отказываться от поездки. В сентябре Толстые отправляются в Крым.