Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

– Никак нет, только дыхал тяжко, – отвечал голос с койки, – он со мной рядом лежал, так дурно пахло, ваше благородие, что беда…»

И после этого заведомого снижения великой темы, Толстой говорит о спокойной силе души народа.

В написанном вскоре после «Набега» кавказском рассказе «Рубка леса» – снова та же неизбежная страница военной жизни. Здесь зорко схваченные подробности отношения к событию окружающих, поведения людей, каждый из которых эту минуту мог быть точно так же унесен войной.

«В это время недалеко сзади себя я услыхал вдруг прекратившийся сухим ударом во что-то быстрый жужжащий звук пули. Сердце сжалось во мне. “Кажется, кого-то из наших задело”, – подумал я, но вместе с тем боясь оглянуться под влиянием тяжелого предчувствия. Действительно, вслед за этим звуком послышалось тяжелое падение тела и “о-о-о-ой” – раздирающий стон раненого. “Задело, братцы мои!” – проговорил с трудом голос, который я узнал. Это был Веленчук. Он лежал навзничь между передком и орудием… Лоб его был весь в крови, и по правому глазу и носу текла густая красная струя. Рана его была в животе, но в ней почти не было крови; лоб же он разбил о пень во время падения.

Все это я разобрал гораздо после; в первую же минуту я видел только какую-то неясную массу и ужасно много, как мне казалось, крови.

Никто из солдат, заряжавших орудие, не сказал слова… но по всему видно было, что мысль о смерти пробежала в душе каждого. Все с, большей деятельностью принялись за дело».

Далее – любопытное и несколько неожиданное психологическое отступление:

«Каждый бывший в деле, верно, испытал то странное, хотя и не логическое, но сильное чувство отвращения от того места, на котором был убит или ранен кто-нибудь».

И следом:

«Этому чувству заметно поддались в первую минуту мои солдаты, когда нужно было поднять Веленчука и перенести его на подъехавшую повозку. Жданов сердито подошел к раненому, несмотря на усиливавшийся крик его, взял под мышки и поднял его. “Что стали! берись!” – крикнул он, и тотчас же раненого окружили человек десять даже ненужных помощников. Но едва сдвинули его с места, как Веленчук начал кричать ужасно и рваться.

– Что кричишь, как заяц! – сказал Антонов грубо, удерживая его за ногу, – а не то бросим.

И раненый затих действительно, только изредка приговаривая: «Ох, смерть моя! о-ох, братцы мои!»

Когда же его положили на повозку, он даже перестал охать, и я слышал, что он что-то говорил с товарищами – должно быть, прощался – тихим, но внятным голосом».

И снова – психологическая подробность: «В деле никто не любит смотреть на раненого, и я, инстинктивно торопясь удалиться от этого зрелища, приказал скорей везти его на перевязочный пункт и отошел к орудию…»

Но раненый подзывает к себе рассказчика: он хочет отдать имеющиеся при нем деньги.

«Несмотря на то, что малейшее движение причиняло ему нестерпимые страдания, он просил снять с левой ноги чересок с деньгами».

Черес, – поясняет Толстой, – кошелек в виде пояска, который солдаты носят обыкновенно под коленом.

И еще нечто – очень значимое: «Ужасно тяжелое чувство произвел во мне вид его голой, белой и здоровой ноги, когда с нее сняли сапог и развязывали черес»…

Белое тело (отступление)

В «Набеге» Толстой рассказывает про удалого офицера – в крепости, когда выпадает перерыв между походами и набегами, он любит ходить под окнами женщин в чувяках на босу ногу, чтобы показать, какие у него прекрасные белые ноги.

В «Рубке леса» белая здоровая нога раненого солдата поражает рассказчика совершенной несовместимостью с быстрым процессом умирания: «задетый» пулей Веленчук в несколько секунд похудел и постарел, в глазах его появился какой-то ясный, спокойный блеск, а на лице уже лежали черты смерти.

Скоро в одном из севастопольских рассказов, заглянув в госпиталь, увидим, как острый кривой нож доктора с окровавленными по локти руками «входит в белое здоровое тело».

Белое тело человека, обреченное на растерзание, – образ, постоянно встречаемый в военной прозе Толстого.

В «Войне и мире» князь Андрей на пути от Смоленска к Бородину догонит свой полк у небольшого мутного пруда. В тинистой зеленой воде с хохотом и гиканьем барахтается множество белых солдатских тел. Князь Андрей заметит красно-кирпичные загоревшие руки, лица и шеи, – от этого белизна тел словно еще ярче. «Весельем отзывалось это барахтанье, и оттого оно особенно было грустно». Картина вдруг встанет перед князем Андреем образом войны. «Белые тела» увидятся ему «белым человеческим мясом». Затем в тексте появится и вовсе ясное – «пушечное мясо».

На перевязочном пункте, куда после Бородинского сражения доставят тяжело раненого князя Андрея, перед его глазами «больше чем на две десятины места, лежали, сидели, стояли окровавленные люди»: «Все, что он видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного, окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий августовский день это же тело наполняло грязный пруд на Смоленской дороге».