Если буду жив, или Лев Толстой в пространстве медицины

«Большая, высокая темная зала – освещенная только четырьмя или пятью свечами, с которыми доктора подходили осматривать раненых, – была буквально полна. Носильщики беспрестанно вносили раненых, складывали их один подле другого на пол, на котором уже было так тесно, что несчастные толкались и мокли в крови друг друга, и шли за новыми. Лужи крови, видные на местах незанятых, горячечное дыхание нескольких сотен человек и испарения рабочих с носилками производили какой-то особенный, тяжелый, густой, вонючий смрад, в котором пасмурно горели четыре свечи на различных концах залы. Говор разнообразных стонов, вздохов, хрипений, прерываемый иногда пронзительным криком, носился по всей комнате. Сестры, с спокойными лицами и с выражением не того пустого женского болезненно-слезного сострадания, а деятельного практического участия то там, то сям, шагая через раненых, с лекарством, с водой, бинтами, корпией, мелькали между окровавленными шинелями и рубахами. Доктора, с мрачными лицами и засученными рукавами, стоя на коленях перед ранеными, около которых фельдшера держали свечи, всовывали пальцы в пульные раны, ощупывая их, и переворачивали отбитые висевшие члены, несмотря на ужасные стоны и мольбы страдальцев. Один из докторов сидел около двери за столиком и… записывал уже пятьсот тридцать второго.

– Иван Богаев, рядовой третьей роты С. полка, fractura femoris complicata <осложненное раздробление бедра>, – кричал другой из конца залы, ощупывая разбитую ногу. – Переверни-ка его.

– О-ой, отцы мои, вы наши отцы! – кричал солдат, умоляя, чтобы его не трогали.

– Perforatio capitis <прободение черепа>.

– Семен Нефердов, подполковник Н. пехотного полка. Вы немножко потерпите, полковник, а то этак нельзя, я брошу, – говорил третий, ковыряя каким-то крючком в голове несчастного подполковника.

– А, не надо! Ой, ради Бога, скорее, скорее, ради… а-а-а-а!

– Perforatio pectoris <прободение грудной полости>… Севастьян Середа, рядовой… какого полка?.. впрочем, не пишите: moritur <умирает>.

Несите его, – сказал доктор, отходя от солдата, который, закатив глаза, хрипел уже…

Человек сорок солдат-носильщиков, дожидаясь ноши перевязанных в госпиталь и мертвых в часовню, стояли у дверей и молча, изредка тяжело вздыхая, смотрели на эту картину…»

Сортировка

Конец главки, где доктора выкрикивают имена увечных и сообщают о характере ранения тоже очень примечателен. Среди новшеств военно-полевой хирургии, предложенных Пироговым в Севастополе, – гениальная в своей простоте идея «сортировки».

В дни сражений и обстрелов, когда раненые поступают десятками и сотнями (доктор в рассказе записывает – 532-го!), на перевязочном пункте неизбежно возникает хаос. Носильщики кладут раненых вповалку по всему помещению, без разбору, одного возле другого, суетятся врачи, мечутся фельдшера, сестры, служители берут для оказания помощи первого попавшегося под руку («что с краю»).

Хаос – это потраченные зря силы, дополнительный персонал, ошибки в диагнозе и лечении. Пироговская «сортировка» устраняет хаос, определяет направление действий, «уравновешивает» голову и руку – врач не хватается за нож, не обозначив умом порядок предстоящей работы.

Пирогов приказывает сортировать доставляемых раненых по четырем категориям. Первые – безнадежные. Им – средства для успокоения последних страданий, заботливая сестра, священник. Вторые – неотложные. Этих – на стол, чтобы не оказались в первой категории. Третьи – те, что могут повременить с операцией или вовсе без нее обойтись. Таким – хороший уход, а спадет напряжение первых часов и дней, внимательный осмотр, тщательное лечение. Четвертые – легкораненые. Тут просто – к фельдшерам на перевязку.

Пироговская «сортировка» – вот что выхватил приметливый взгляд Толстого на перевязочном пункте. Впрочем, может быть, здесь – не одна наблюдательность. Не исключено, что писатель узнал о «сортировке» от самого Пирогова.

Я его знал

Лев Толстой и Николай Пирогов прибывают в Севастополь почти одновременно (Пирогов пятью днями позже). Пирогов к этому времени – всероссийская знаменитость. Его добровольный отъезд на войну, его подвижнический труд в Севастополе – событие не в одной медицине: в духовной жизни общества.

«Это подвиг не только медика, но человека… – пишет Некрасов в своем журнале «Современник», том самом, где до этого времени печатается все, написанное Львом Толстым. – Нет солдата под Севастополем (не говорим уже об офицерах), нет солдатки или матроски, которая не благословляла бы имени г. Пирогова и не учила бы своего ребенка произносить это имя с благоговением».

В том же номере журнала – заметка севастопольского очевидца, и в ней: «Вы сходите на перевязочный пункт в город. Там Пирогов; когда он делает операцию, надо стать на колени…»

Мог ли Толстой, будучи в Севастополе, рядом, пренебречь, не сходить!