Если бы можно в сердце поглубже...(СИ)

   -- Когда мне было очень плохо... Это было долго, несколько месяцев. Я знала, что долго жаловаться нельзя, что надо пережить и забыть, но не пережила и не забыла... Я делала вид, что все хорошо, училась, общалась с друзьями, только с мамой стала говорить гораздо меньше. Я не могла. Что-то перекрывало, как пробка. Пробка, которую пытались вбить внутрь бутылки, а она застряла посреди горлышка... знаешь, так бывает, когда нет штопора и используют карандаш. А по вечерам, когда в доме становилось совсем-совсем тихо, я садилась на кровать, придвигалась к стене, прижималась к ней лбом и представляла, что там, за стеной, в маленькой тесной комнатке на табуретке сидит человек, который меня слушает. Я отчетливо видела его спокойное лицо, прикрытые веками глаза, мягкие ресницы и едва заметную улыбку. И я -- внутри себя -- рассказывала, что полдня раскладывала пасьянс, и каждый раз хотела, чтоб пиковый король лег рядом с червовой дамой, что удрала с занятий и напилась в хлам с подругой, у которой осталась ночевать, что ужасно нахамила маме, придя домой разбитая и злющая, как черт. А человек за стеной только слушал меня и ничего не говорил, но я почему-то верила, что даже после всего этого он не считает меня сволочью...

   -- И боль прошла?

   -- Нет. Просто однажды я решила, что верить в то, что кто-то за стеной тебя слушает -- это просто шиза. За стеной -- ветер, дождь, снег, и ничего больше. А потом я бросила универ и наткнулась на твое объявление. Ты из плоти и крови, и это не может не радовать. По крайней мере, теперь я не схожу сума.

   Вера затушила окурок:

   -- Хороший способ. Быть может, стоит сойти с ума до конца, чтобы избавиться от боли?

   Я встала, подергала ногой, которая слегка затекла.

   -- Нет, Вер, за стеной только холод, ветер и безнадежный свет фонарей. И нет даже бабочек, чтобы к нему лететь. Зима, хуле.

   А потом он дал мне тонкую тетрадь со своими стихами. Они были написаны очень ровно, без исправлений и зачеркиваний, и все строчки стояли ровненько друг над дружкой, словно детсадовцы, которых тщательно выстроила по парам воспитательница.

   И я читала эти стихи, в которых он недоумевал и жаловался на мир, унывал и отчаивался, иногда радовался хорошей погоде и маминому чудесному пирогу.

   А потом там было стихотворение о любви... И я почему-то сразу, прочтя первые строки, подумала, что здесь что-то не так. Я сразу поняла, что меня -- так -- любить нельзя, невозможно. Это была какая-то совсем другая любовь, которая никогда не бродила одна по осенним улицам, не дышала на озябшие пальцы и не отряхивала в подъезде зонтик, тихо ругаясь про себя, потому что вся обрызгалась...

   Он меня не любил. Нет, он любил другую. И я заметила, что последняя строфа -- акростих, в котором зашифровано ее имя. Да, я ее знаю... Хорошая девочка. Да, быть может, она тоже ходит... дышит... и далее по тексту, но уж точно никогда не ругается. По крайней мере так, как я.

   А когда он спросил, что я думаю по поводу его стихов, я ответила:

   -- Думаю, вы хорошая пара.

   А он ответил:

   -- Я знал, что ты догадаешься. Ценю твой ум.

   -- Я миссис Марпл, -- сказала я. -- Хотя мне всего восемнадцать, на самом деле я очень-очень старая дева.

   И заговорила о чем-то другом.

   -- Я не знаю, что тебе сказать, -- вдруг начал он.

   -- Так и не говори, -- оборвала я. -- Все в порядке.

   Хуже всего было то, что он тоже догадался. Потому что был не глупее менее, нет, не глупее.

   Моя сменщица Ирка научила меня многим вещам, но главной из них было умение материться под прилавком.

   Приходит какой-нибудь мудила и начинает: покажите мне то, покажите мне это. Ты прыгаешь по всему ларьку, как ошпаренная жаба, то с одной витрины товар снимешь, то с другой, а ему все не то. И под конец непременно скажет что-то в духе:

   -- А нет ли у вас смаленой совы?

   И ты ему так с улыбочкой:

   -- Есть, конечно, подождите секундочку!

   А сама садишься за прилавок на корточки, делаешь вид, будто что-то ищешь, и:

   -- Хуй тебе! Стой, жди, сука ебаная!

   И шебуршишь там как можно дольше. А потом встаешь и говоришь с той же улыбочкой:

   -- Извините, совы закончились!

   Мороз научил меня другому -- танцам.

   Зимой, по утрам, когда я открывала ларек, холод набрасывался просто со звериной лютостью. И тогда -- пока маленькая печка обогревала мой приют, я включала радио и начинала танцевать. Эти полчаса, пока Старый Хер еще не подвез свежие газеты, а народ не потянулся на станцию, были для меня временем танцев. Я изобрела свой неповторимый стиль, состоящий из скупых движений -- а в трех толстых свитерах и синтепоновой жилетке руками не помашешь, да и не стоит -- можно сбить что-нибудь с витрины, пространства-то свободного мало. Но я как-то умудрялась извиваться всем телом, задействуя все мышцы, какие только могла. Нужно было заставить кровь двигаться быстрее, нужно было согреться, давай, давай, детка!