Есть!

Немцы уходили вдаль по тропинке, а Мара шла следом, испуганно озираясь по сторонам. Она-то думала, это обычный лес, а не Фридвальд, где под каждым деревом лежат люди.

Наконец вышли на край леса – как на край света. Внизу расцветал первыми вечерними огнями город.

– Михельштадт, – сказала Анке. – Город нашей юности.

– Здесь мы учились, – сказал Фридхельм.

– Здесь родился наш сын.

– И вот это – наше дерево.

Немцы стояли, приобняв с двух сторон высокий ствол. Мара от волнения не поняла, какое это дерево – не так уж сильны были её познания в этой самой, как её там, дендрологии. Поэтому пусть будет просто – дерево. За номером 1055. Мара смотрела на немцев и думала: «Они уже знают, где будут лежать после смерти, а я… я этого не знаю, и не хочу знать. Наверное, я стала наконец русской?..»

Кирилл приехал в аэропорт вместе с Ромочкой – они встречали Мару Михайловну с цветами, торжественно, как приму-балерину. Мара понюхала вначале внукову мяконькую макушку, потом – розы, и решила, что внук пахнет лучше.

Мара Михайловна больше не боялась старости: её перевезли на другой берег в целости и сохранности.

Глава девятнадцатая,

поэтическая

Знаете, как бывает: встанешь ночью, пардон, по срочному делу и потом возвращаешься сонный к нагретому месту в кровати. А теперь представьте, что, когда вы вернулись, там, на вашем месте, лежит чужой человек. Лежит себе, посапывает на вашей подушке, укрывшись вашим одеялом, положив ногу (это ещё в лучшем случае!) на вашу жену. И вам в этой кровати просто не осталось места.

Примерно такое ощущение от собственной жизни преследовало Аркадия Пушкина, главного режиссёра канала «Есть!», мужа, отца и «цитателя». Гражданином он мог и не становиться, а вот поэтом быть пришлось. Исключительно по причине фамилии – военной, пушистой, мюнхгаузеновской, но прежде всего поэтической.

Маяться фамилией Пушкин начал с самого раннего детства.

– А Эс Пушкин? – ещё в детском саду веселились воспитатели и воспитанники, счастливые обладатели простых фамилий Иванов, Матвеев и Кошкин. Даже фамилия Горшков на фоне А.С.Пушкина выглядела вполне привлекательно, и втайне Аркашон примерял её, как мать семейства – прозрачный пеньюар. А что? Аркаша Горшков. Аркадий Степанович Горшков – во всяком случае, никто не станет глумливо смеяться и спрашивать: «Ужель тот самый?»

В школе глумление продолжилось – кучерявый гений на портрете смотрел куда-то вдаль, не замечая, как хихикают над его однофамильцем красивые девочки и злые мальчики.

«Дать бы вам всем под зад, и полетите вверх кармашками!» – думал юный Пушкин, превратно представлявший себе понятие «тормашки». У него вообще было особенное – как и полагалось поэту – отношение к словам. Некоторые он произносил совсем не так, как предлагали нормы.

Например, телефонное «алло» с младых ногтей превратил в «алоэ».

– Алоэ, – говорил Пушкин в трубку, и собеседники поневоле воображали мясистое целебное растение, у которого отростки – словно крокодильи челюсти.

Это его «алоэ» чрезвычайно раздражало Юлю Дурову – избранницу Пушкина, забавно походившую на Наталию Гончарову. Особенно если иметь в виду портрет кисти живописца Макарова: у Юли тоже были красивый лоб, обиженное выражение лица и слегка поджатые, как будто удерживающие обидное слово губы. Дурова училась с Пушкиным в параллельном классе и тоже настрадалась от своей фамилии. Одноклассникам было плевать и на цирковую династию, и на женщину-гусара: симпатичную худенькую Юльку звали попросту дурой.

Между тем дурой она вовсе не была, Аркадий в этом много раз убеждался, но это мы забежали вперёд, ведь пока у наших героев, Аркаши Пушкина и Юли Дуровой, – школьные годы чудесные, отравленные скучнейшей учёбой. Юля на некоторых уроках просто спала, а Пушкин в это время прогуливал свои часы, томясь под дверью класса и ожидая, когда Дурова выйдет и задумчиво проведёт тоненькими пальчиками по своим чёрным бровям: словно бы проверяя, на месте они или нет.

Большого и нелепого Аркашу красавица Дурова не замечала – история умалчивает, специально или нет. Он же маячил в её жизни последовательно – так, что другие девочки давно разобрались, в чём дело. И только смуглая Юля, не глядя на Пушкина, шла мучительно прекрасными ногами по истерзанному школьному линолеуму.

«Позволь душе моей открыться пред тобою», – однажды чуть было не крикнул Аркадий ей вслед и сам удивился нежданным словам, невесть откуда пришедшим в голову после урока литературы, на котором изучали произведение «Разгром».

– Позволь душе моей открыться пред тобою, – прошептал вслух напуганный Пушкин, и записал эту строчку корявым мальчуковым почерком на парте.

Кудрявый поэт с портрета скосил глаза на мальчика, а вернувшаяся в класс литераторша Аида Исааковна возмутилась:

– Пушкин! Ты почему портишь школьное имущество? Хоть бы фамилии своей постеснялся!