Есть!

Иногда Валя приводила с собой ещё и свою маму-учительницу – пенсионерку с редкозубым ртом, трогательно припорошенным с обеих сторон седеющими усиками. Эта мама всегда носила красные длинные одежды, делавшие её похожей на кардинала. Пальто, платья, халаты – всё у неё было красное и длинное. Ещё мама-кардинал безмерно гордилась своими кулинарными талантами и заявляла невестке, внучке и сватье, что Ромочка-де ест только то, что она приготовила. А всё прочее отталкивает от себя в негодовании и даже зажимает ручонкой рот.

– Котлеточки мои подъел все до одной, а к твоей тыкве даже не прикоснулся, – злорадствовала мама, добивая и так уже несчастную Валю. Кирилл дома практически не показывался, жил то у Мары, то ещё где-то – но часто покупал Ромочке дорогие игрушки на вырост.

Мара, когда увидела внука впервые, вдохнула полную грудь воздуха, а выдохнуть обратно не смогла. Ромочка так и жил в ней теперь, он и был её воздухом… Внук пришёл к Маре так вовремя, как будто бы его специально отправили из космоса поддержать в трудную минуту.

Она так увлеклась взращиванием внука, что вполне хладнокровно пережила дефолт и не заметила многих других событий. Теперь она вполне спокойно откликалась на «бабушку» и мирилась с необходимостью ежемесячных денежных переводов в Краснокитайск, где Виктор пил и гулял с родным папой. Андрюша всего через год после рождения Ромочки развёлся с Лерой и уехал в Германию получать второе высшее образование, а Мара Михайловна неожиданно получила приглашение из Франкфурта. Который на Майне.

И вот теперь внук Ромочка, сидя у неё на коленях, щебечет что-то про немцев – ах да, «скажи: “полотенце”, у тебя в носу два немца!».

Анке и Фридхельм вернулись к себе на родину восемь лет назад – у них закончился контракт, да и возраст подошёл к пенсионному. Приходили вежливые письма и трогательные самодельные открытки, которые Мара крепила на дверцу холодильника рядом с рисунками Ромочки. Наконец пришло приглашение – и вспомнилась эта странная фраза о вкладе в экономику России… Анке и Фридхельм, видимо, забыли, что Мара Михайловна Винтер – не нуждающаяся в гуманитарной помощи беженка, а управляющая крупнейшим городским супермаркетом.

Мара бродила по «Сириусу», отчитывая кассирш, недостаточно рьяно обслуживающих покупателей. Ромочка прилип к стойке с журналами – Мара не беспокоилась, сам он никогда ничего не возьмёт. В отличие от детей, которым дозволялось делать всё, что угодно, внука держали в полезной и правильной строгости. Мара машинально отчитывала кассирш и думала: что бы привезти немцам в подарок из России? Красную икру? Водку? Всё это кажется таким банальным…

– …Ах, Мара, ну зачьем ты… – с удовольствием ворчала Анке, распаковывая подарки. Бочоночек красной икры, бутылка водки, а также сушёные белые грибы, кедровые орехи и нежный алтайский «мет». Фридхельм засмеялся – вспомнил! Мара привезла ещё и неизбежных, как старость, матрёшек, и оренбургский пуховый платок для Анке, и диск русских песен для Фридхельма, который очень любил народную музыку.

Дом у немцев оказался чудный – уютный и очень простой. Здесь всё было сделано для людей, которые в нём живут, а не для дизайнеров, которые его оформляли. В кресле-качалке лежала казавшаяся кошкой шаль, под креслом – серая, как шаль, кошка. В саду были птичьи гнёзда, в туалете на стенках – вырезанные из «Шпигеля» карикатуры. Маре так хорошо стало в этом немецком доме, что она впервые за многие годы наконец расслабилась, и даже не стала звонить Лере, выяснять, как Ромочка сходил сегодня в садик.

Вальтеры, как показалось Маре, почти не состарились – в меру загорелые, лёгкие на подъём, вскормлённые дисциплиной. Перед ужином Анке переодевалась в длинные платья, всякий раз разные, но при этом похожие, как дети одних родителей. С утра Фридхельм заводил старый проигрыватель (Мара и не думала, что у кого-то сохранились такие), и взволнованная оперная дама сопровождала своими руладами их завтрак: на деревянных круглых подставках-тарелках – хлеб и булочки, в стеклянных банках – мёд и джем.

«Я хочу здесь жить», – подумала Мара однажды утром после третьей булочки, когда оперная дама зашлась совсем уже не в академическом экстазе. Маре всё тут нравилось – и предсказуемые белые шторки на окнах, и длинные, «многокомнатные» немецкие слова, и рейнское вино, до которого Вальтеры были большие охотники. Городки и достопримечательности Мара как будто бы вспоминала – это были и вправду её земля, её страна, её люди. Вечерами Анке включала свет над круглым столом и они подолгу смотрели тяжёлые фотоальбомы. Мама Фридхельма в белом платье. Папа – в нацистской форме. Ой!

– Йа, йа, – кивал Фридхельм, – дер криг. – И по-русски, для большей ясности: – Фойна.