«Это мое тело… и я могу делать с ним что хочу». Психоаналитический взгляд на диссоциацию и инсценировки тела

Госпожа Ниман начала проходить психотерапию. Однажды она пришла на сессию встревоженная: произошло что-то ужасное. Будучи в гостях у знакомого, она посмотрела на себя в зеркало в ванной и увидела свое лицо разделенным на две половины, сдвинутые в отношении друг друга, словно на картине Пикассо. Она была в ужасе, отвернулась, снова посмотрела на себя, но лицо все еще было искажено. У нее началось повышенное потоотделение и тахикардия, она как-то пережила время в гостях, а дома сразу легла в постель. Она боится психоза. Она думает о горах трупов, о фотографиях и фильмах об освобождении из концлагерей, которые им демонстрировали в школе. Уже в школе она чувствовала себя другой, так же как ее отец и бабушка с дедушкой, которые бежали из ГДР в западногерманский город. Она думает о процессии, которую однажды видела во время отдыха в Италии: во время нее проносят по улицам стеклянный сосуд в форме сердца, наполненный кровью, которая должна стать жидкой и заполнить собой сосуд. После расставания родителей она однажды ходила с отцом в сауну, она была в бассейне и вдруг увидела отца без сознания, истекающего кровью на плиточном полу. У него случилось прободение желудка. Его тут же отправили в больницу, ребенка забрали незнакомые люди и оставили у себя ночевать, пока ее не забрала тетя.

От страха перед своим обезображенным лицом ее фантазии переходят к горам трупов, крови, страху потери еще и отца, после того как она практически потеряла мать. Обезображенное лицо — объект ее страха, который при этом совсем другого рода, это страх перед неудавшейся жизнью, крушением брака. Детские страхи актуализируются, но переживаются как соматическая тревога.

В отношении воспоминания о припадке отца она не испытывает чувств, образ существует в пространстве вне всякого контекста, и свои чувства в тот момент она тоже не может вспомнить. Когда она думает, что она неправильная и другая, ей приходит в голову мысль, что ей нужно усыновить ребенка, например, из Африки или Афганистана. С этим связана мысль, что она спасет ребенка, так сказать, подарит ему жизнь.

Конечно, эта мысль сродни тому, чтобы спасти саму себя в этом ребенке.

У нее есть еще одна мысль в отношении собственного существования: смысл ее бытия может состоять в том, чтобы дать своему отцу, беженцу, родину на чужбине. Она приходит к этому, потому что еще ребенком она думала о том, что, не будь войны, ее бы вообще не существовало (горы трупов — это отсылка к войне и другим ужасам этого времени). Госпожа Ниман доходит до мысли, что было бы лучше, если бы ее просто не существовало. Тогда родители, может, и не расстались бы, и дела у них могли бы идти получше, тогда она не чувствовала бы себя такой чужой. В итоге у нее вообще возникло чувство, что она виновата в войне, т. е. не только война повинна в ее существовании, но и наоборот. Чтобы придать это диковинной конструкции смысл, я говорю: «Ваше существование повинно в том, что родители остались вместе и потом вели войну, семейную войну, в которой вы, логичным образом, тоже виноваты».

Госпожа Ниман жалуется, что ее дом неправильный, у нее чувство, что ей нужно оттуда уехать. Когда дом планировался, она не могла настоять на своей точке зрения. Тогда ее муж и она вместе придумали решение для расположения лестницы, но она уже долго думает о том, что решение это было неправильным. Муж не видит проблемы.

Если бы жилье было «правильным», тогда и она сама была «правильной». С ним все так же, как с ее лицом, с ее скулами, которые она находит патологически выступающими.