Эволюция желания. Жизнь Рене Жирара

Полицейские насильно одного за другим стащили бастующих со стульев и вывели из наполненного людьми кабинета. В полицейском участке у «буффалоских сорока пяти» преподавателей сняли отпечатки пальцев, а затем на день посадили всех за решетку. В конце концов Верховный суд штата Нью-Йорк отменил судебные решения о признании их виновными – а грозило им, кстати, по шесть лет тюрьмы; суд постановил, что решение университета о запрете всех собраний в кампусе было противозаконным. Никто не пострадал, и только у ассистент-профессора английского языка и литературы, гражданина ЮАР, аннулировали грин-карту. Спустя много лет Кутзее сказал в интервью: «После того как я побывал под арестом, сохранить мой юридический статус иностранца в США стало попросту невозможно»275

. В Буффало он начал писать свою первую книгу «Сумеречная земля» (1974). Она состоит из двух рассказов: в центре первого – воздействие вьетнамской войны на душевное состояние американцев, во втором описаны взаимоотношения колонизаторов с коренным населением Южной Африки в XVIII веке. В обоих рассказах ощущается несомненное – ни с чем иным не перепутать – влияние Жирара.

Хотя «Насилие и священное» увидело свет в Париже лишь через год после возвращения Кутзее в ЮАР, он уже был знаком с «Ложью романтизма и правдой романа» – прочел ее в Буффало. Она побудила его взглянуть иными глазами на «Мадам Бовари». Как-никак Кутзее и Жирар работали на одной кафедре, и Жирар излагал свои идеи на лекциях в «Пристройке Б», которые пользовались большой популярностью. Новые теории Жирара, безусловно, оживленно обсуждались всеми. Кутзее глубоко интересовался архаическими обществами своей родной Южной Африки и опасной жестокостью апартеида. Его интересовали исторический дискурс и историческая ложь. Кроме того, он уникальным образом опирался на литературную культуру постмодерна и интересовался теоретическими дискурсами структурализма и постструктурализма – дебатами, где главную роль играли лингвисты. Конференция 1966 года, познакомившая Америку с французской мыслью, состоялась на следующий год после первого визита Кутзее в Америку (в Техасский университет в Остине, где он защитил диссертацию по лингвистике). Кутзее, которому было тогда лет тридцать, скорее всего, присутствовал на одной-двух лекциях Жирара. Собственно, один коллега говорит, что как-то видел его на лекции; правда, сам Кутзее спустя полвека не припоминает, чтобы когда-либо контактировал с Жираром прямо, но до сих пор отчетливо помнит впечатляющую внешность Жирара и то, как глубоко подействовали на него его труды. Впоследствии Кутзее изучил их более систематически276

. Должно быть, он внимательно прочел «Насилие и священное», в какой бы стране, на каком бы языке ни добралась до него эта книга: ведь ее читали вообще все277

.

Как поведать историю человека, который не лез в гущу глобальных потрясений, задававших тон в его эпоху, чья жизнь протекала в невозмутимом спокойствии, обходясь без событий, которые были бы заметны извне? Нам придется ориентироваться на то, что пишет он, и на то, что под его путеводной звездой написали другие. Наследие Жирара повлияло на многих писателей и мыслителей, включая Милана Кундеру, Роберто Калассо, Карен Армстронг, Саймона Шаму, Джеймса Кэрролла и Элиф Батуман. Давайте приглядимся чуть внимательнее к одному из них – к Кутзее, так как в его случае мы можем проследить прямую преемственность от мысли Жирара к перу нобелевского лауреата, а романы Кутзее спустя много лет, в свою очередь, повлияли на мировоззрение, мнения, убеждения, а порой и поступки других278

.

Кутзее часто вооружается жираровской оптикой, чтобы всмотреться в мир, известный ему не понаслышке, – мир, укорененный в расовом неравенстве, которое царило в Южной Африке. «Рассказ Якобуса Кутзее», второй из двух в «Сумеречной земле», начинается с описания отношений колонистов-буров с их слугами-готтентотами в XVIII веке, когда при автократической власти Голландской Ост-Индской компании многие белые поселенцы меняли статус оседлых бюргеров на положение трекбуров – наполовину кочевников. «Различия повсюду стираются: они возвышаются, мы опускаемся», – отмечает в первом абзаце упомянутый в названии рассказа повествователь. А затем приводит хрестоматийное описание миметического кризиса: